— Мы, латыши, хуторная нация. И страна у нас тоже хуторная. Причем это украинский вариант хутора: "Моя хата с краю, ничего не знаю". Когда главное, чтоб у моего дома был газон лучше, чем у соседа. А для того чтобы понять, что происходит в мире, мне нужно с хутора время от времени выезжать.
При всем том жить в мегаполисе, где у него офис, клиенты, партнеры, пиарщик Розенвальдс не захотел и переехал "уз лаукием" — под Елгаву.
— Мне по душе глухомань. А с помощью сателлитной антенны и Интернета я могу спокойно войти в глобальный мир. Но для того чтобы "многослойно" думать, нужно знать все уровни.
Розенвальдс эти уровни знает. В детстве жил на отдаленной окраине Валмиеры. Такой обособленный латышский мирок: частные дома, патриархальный уклад, соседские сплетни. Пожил и в Пурвциемсе, с латышами играл в "казаки–разбойники", с русскими — в футбол и дрался. Розенвальдс в итоге кое–что уяснил для себя насчет национальной ментальности — хуторской у латышей и деревенской у русских.
— Русские жили в деревне друг у друга на виду. Деревня знала все горести каждой семьи и принимала их как неизбежность, без лицемерия. А латыши рассуждают иначе: если у меня дома случилась беда, то это только у меня. И кто–то в этом виноват. Хуторяне стараются найти виноватых в своем горе вокруг себя. Это проецируется на макроуровне: русские виноваты потому, что сто лет назад кто–то что–то не так сделал, Европа виновата по другой причине. Это как женщина, которую бросил муж, — она считает всех мужчин негодяями и позволяет себе хамить им.
Меня в России журналисты спрашивают: почему вы, латыши, позволяете маршировать по улицам легионерам? Объясню на бытовом примере. В ресторане начинает выступать пьяный клиент. Российский вариант: к нему спонтанно подскакивают из всех углов, чтобы выставить забияку вон.
Даже старуха может дать ему отпор, наперед зная, что будет немедленно поддержана окружающими. Коллективная реакция — это русская ментальность, не хуторской тип мышления. Латыши в той же ситуации чувствуют себя посторонними: "Это не наш хутор! Нас это не касается". Они просто встают и уходят в другое место.
Если в России какой–нибудь антисемит, к примеру, позволяет себе публично оскорблять евреев, его сразу атакуют сотни интеллигентов, общественность пишет письма протеста, выступает в прессе. Это коллективное бессознательное:
"Здесь наша деревня, и мы не позволим!" Что происходит в Латвии? Выходят легионеры, и многие понимают, что это плохо, но рассуждают так: зачем мне это осуждать, разве меня кто–то спрашивает? Моя хата с краю, и т. п. А через призму русской активности это выглядит, как будто все латыши молча поддерживают эти шествия. А они не поддерживают, но молчат.
— Кристиан, а где же голос латышских диссидентов? Ведь в советское время они были.
— Они и сейчас есть. Но сегодня у отдельной личности не так много ресурсов для протеста против существующего порядка. Газеты — и латышские, и русские — публикуют то, что не будет раздражать их читателей. А инакомыслящий всегда раздражает.
Ведь читатель потому и читает свою прессу, что он хочет найти подтверждение своим взглядам.
С другой стороны, ценность мнения и авторитет какого–то гуру резко снижаются во всем мире. При новых политтехнологиях и коммуникациях гуру–интеллектуал не имеет ресурса для раскрутки. Он заведомо проигрывает конкуренцию крупным манипуляторам общественным мнением. И, понимая бессмысленность диалога, просто устраняется от него.
— Латышей пугает двухобщинность. Отсюда и вся эта катавасия с реформой. Но русская община — свершившийся факт. Возможен ли тут какой–то компромисс — хотя бы в перспективе?
— Однажды случился какой–то публичный скандал с одним из пасторов, который повел себя недостойно. У кардинала Пуятса спросили: а что теперь будет делать католическая церковь? И он сказал интересную вещь: "Надо просто забыть. Но это самое трудное дело на свете — предать что–то забвению". Наше общество пока развивается на диспутах — кто правее, а кто левее.
Причем правота–левизна расцениваются с точки зрения: кто с русскими — кто против русских. Народная партия почему–то называет себя правой, хотя они ортодоксальные националисты. Непонятно, в чем правота "Тевземей ун Бривибай", которая в своих экономических принципах иногда левее самых левых партий. Это мешает развитию общества. Чем быстрее мы забудем про этнический подход, тем лучше. Но призывы тут бессильны. Забыть можно только через призму новых целей, которые объединили бы обе половинки общества.
Беда в том, что его никак не объединить, потому что нельзя объединять людей, не включенных в систему и не имеющих общих целей. Причем их нет ни у латышей, ни у русских. Но если с гражданами мы можем вести хоть какой–то диалог, потому что они имеют свои национальные партии, то с другой частью общества, у которой нет ни гражданства, ни своих политических институтов, такой диалог не получится. Но, не разговаривая с ними, государство заставляет этих людей объединяться в различные радикальные структуры типа Штаба защиты русских школ и Конгресса русских общин.
— Появление этих объединений — не радикализм, а попытка русских докричаться до государства и наконец быть услышанными… Но меня интересует вот что: очевидная недружба с местными русскими и с Россией как с соседкой наносит ЛР осязаемый экономический урон. Когда–нибудь здоровый прагматизм возобладает над иррациональным чувством неприязни ко всему русскому?
— Дело в том, что латвийское общество разделено не только по вопросу национальности, но и по группам товарищей, которые называют себя партиями. Есть два типа демократии. Первый — американский. Две крупные партии. Та, что приходит к власти, берет на себя ответственность за страну. Важные решения принимаются большинством народа. Проводится референдум, допустим, по отмене смертной казни, большинство голосует против. И смертную казнь оставляют, потому что такова воля большинства.
Второй тип демократии — европейский. Много партий, большая раздробленность, страной управляют элиты. Бывший министр сельского хозяйства или экс–премьер навсегда сохраняет свое место в истеблишменте. Они постоянно тусуются в разных экономических и политических группировках. Это именно те люди, которые вместо нас, глупых, решают, как управлять страной. Элита начинает жить сама по себе — отдельно от населения.
Весь вопрос в том, работает она на общество (как, например, в Швеции) или на себя. В последнем случае элита не думает о смысле своей деятельности. Вот посмотрите: мы в независимой Латвии прожили 14 лет и только сейчас создали комиссию по стратегическому планированию. А как возможно, что экономической концепции у нас все еще нет? Коммерческая структура без бизнес–плана давно обанкротилась бы.
Вот по этой причине у нас нет ясности и в наших отношениях с соседями, с русской общиной внутри страны. Все планы наших министров связаны только c выборами. Мы живем от выборов до выборов. Если демократы или республиканцы в США ставят некую долгосрочную цель, то они не боятся, что не успеют ее реализовать: потом придет кто–то из наших и закончит.
А у нас, если какой–то политик вдруг заявляет, что хотел бы обсудить проблему в целом, это вызывает недоумение: нашел время! Надо к выборам готовиться! Поэтому мне нравятся некоторые возможности монархии, ибо там элита должна взять на себя долгосрочную ответственность. Как в Британии, например. А у нас та же школьная реформа — все политики признают, что да, с ней не все гладко. Но сесть подумать над ней, что–то предпринять — это уже выходит за рамки конъюнктуры.
Что касается реформы, то я сторонник того, чтобы "упаковать проблему в небытие". Меня как латыша, конечно, заботит то, что среди русской молодежи есть люди, которые кроме "лудзу" и "палдиес" по–латышски не говорят ни слова. Но снимет ли реформа мою озабоченность? Я учился в латышской школе, и у нас было четыре урока русского языка плюс военное дело на русском, все остальные предметы — на латышском. И я не вижу, чтобы эта система не работала. Латвия в глазах Запада — это такой трудный ребенок в семье. Но когда этот ребенок делает что–то нехорошо, он ведь не осознает свою неправоту, свою глупость, свое падение вниз. Напротив, он горд собой. Мы, как семилетние невоспитанные дети, гордимся тем, что попадаем со своими шествиями легионеров и школьной реформой в новостные сюжеты западных масс–медиа.
Когда мы говорим о реформе, надо не подливать масла в огонь, объясняя ее необходимость повышением конкурентоспособности, а честно признать: мы боимся, что русские не будут говорить по–латышски, а еще помним старые обиды. Надо честно сказать русским: ребята, давайте подумаем, как нам вместе эти озабоченности снять. А выглядит так, что мы вас поставим на колени и при этом еще и заставим молиться. Это вызывает ярость русских.
— Как вы прогнозируете: напряженность в обществе со сменой поколений, интеграцией в Европу спадет?
— В 1990 году, когда я был в Народном фронте, конфронтация была больше, но было больше и возможностей для консолидации общества. Мне казалось, что со временем все эти взаимные фобии растворятся. Но я был не прав. Сейчас бытовой национализм даже вырос по сравнению с теми временами, когда русские олицетворяли для латышей все советское. Я для себя придумал такое понятие, как вербальная акупунктура.
И я думаю, что в качестве приема вербальной акупунктуры России следовало бы признать некоторые вещи, чтобы успокоить страхи латышей. Самокритика снижает критику. Когда я сегодня говорю, что это не те же русские, которые сюда на танках въехали, мне возражают: но они же не признают оккупацию! И этим спорам нет конца. Мне кажется, что надо однажды поставить точки над "i", даже искусственно — просто чтобы закрыть эти дискуссии.
— А признание оккупации де–юре не повлечет за собой последствия де–факто — выдворение людей из Латвии как бы уже на законной основе. Ведь однажды русских уже обманули, когда обещали сделать Латвию "нашим общим домом".
— Я не думаю, что возможен такой сценарий. Но мы должны наконец "упаковать" эти вещи в забвенье. Нельзя до бесконечности бередить старые раны. Мы теряем ресурс времени, обсуждая не действительно серьезные вещи, а полную ерунду. Русские должны понять, что они принадлежат к этой стране, что они у себя дома — у старого хозяина. С которым надо вместе трудиться, соседствовать, ремонтировать сообща этот дом. А латыши должны понять, что их дом стоит на крепком фундаменте и никто не собирается его сносить. Когда мы, латыши, считаем себя по определению лучше русских и уверены, что знаем лучше, чего эта "необученная" нация хотела бы делать, — это основа для неправильных шагов.
Есть еще третий фактор. Латыши чувствуют себя нацией второго сорта по отношению к Европе. Мы, как беспризорники, подобраны и приняты в семью европейского сообщества. И должны как–то перед собой оправдываться, что мы все–таки лучше негров. Я, человек не из Западной Европы, по определению там человек второго сорта. И этого дурака из Латвии Европа все время учит, как и что делать. Отсюда рождается комплекс неполноценности. И латыш ищет кого–то, перед кем он может почувствовать себя человеком первого сорта. И находит русских.
— Получается, что вхождение в Европу нас еще больше разделило?
— До вступления в НАТО мы думали, что еще недостаточно защищены. Теперь создается иллюзия, что членство в НАТО гарантирует нам полную неуязвимость. Министр обороны Слактерис сказал, что никогда наша безопасность не была на таком уровне, как сейчас.
Так вот я предложил бы наших политиков отправить на экскурсию в Белфаст. Там НАТО, там крупнейшая держава Запада — Великобритания. И пусть посмотрят, в какой там безопасности жители Белфаста. Если кто–то полагает, что символика НАТО на рубашке солдата загонит русских в подвалы, он ошибается. Как на самом деле четыре бомбардировщика НАТО могут помочь мне спокойно через пять лет пройти через русское гетто — Кенгарагс и не получить финку в бок?
Мы почему–то уверены: если русские не выбирают, то они не в счет. Есть люди, которые живут в Интернете. Они даже сексом занимаются виртуально. А когда они сталкиваются живьем со своими виртуальными партнерами, то переживают шок. Мачо оказывается хлюпиком в очках, богатенький Буратино — голодранцем, секс–бомба — замухрышкой с грязными волосами. Порой люди из чатов, рискнувшие собраться вместе, переживают личные драмы.
Любому ясно, что реформа–2004 при том недоборе даже латышских учителей в латышских школах, который существует сегодня, нереальна. А русские учителя все равно не смогут нормально преподавать на латышском. Но мы говорим: это не наше дело. Обсуждение реформы закрыто. Тем самым мы подтверждаем, что тоже живем в таком виртуальном мире. Латышам надо наконец вернуться в реальность.
— Спасибо.
С Кристианом Розенвальдсом беседовала Наталья СЕВИДОВА