Последние метры войны

— Лучше, конечно, живым, — вспоминает установку командования Ефим Христофорович. — Но тут уж как получится. Ведь перед этим мы прошли с боями 500 километров от Варшавы, было и тяжелейшее сражение за Кюстринский пладцарм — там наш комдив с пистолетом кинулся останавливать дрогнувший было полк, и Зееловские высоты мы брали, но штурм Берлина — это просто не с чем сравнить. Это огонь со всех сторон. Из каждого окна, из каждой подворотни в любой момент может полоснуть очередь, граната вылететь или фаустпатрон шарахнуть.

А перед имперской канцелярией нам еще надо было взять гестапо, министерство авиации и главпочтамт. Немцы там дрались насмерть, они там вооружили всех — и гражданских служащих тоже. Геринг–то с Мюллером сбежали, а этим приказали стоять до конца. Огнем поливали из всех окон. Наши подгоняли орудия, танки били прямой наводкой. Как огонь утихнет — пехота врывается внутрь и начинается бой на каждом этаже, пока в подвал их не загоним. А потом в подвалах.

…30 апреля солдаты 301–й начали штурм главпочтамта. Последняя полученная там телеграмма была от японских союзников: "Желаем удачи". Они скоро дожелаются… Первой в здание ворвалась разведрота, а группе старшины Шарова — Даргиняну, Кулиеву, Бондаренко и Русову — было поручено водрузить красное знамя на крыше почтамта.

— Знамена водружали на всех правительственных зданиях — как вехи, — говорит Ефим Христофорович. — Не такие, конечно, красивые, как на снимке Рейхстага — это ж его потом корреспонденты фотографировали, после боев. А у нас обычные красные флаги. Прорывались мы на крышу, когда в здании вовсю шел бой: там стрельнем, здесь гранату кинем — прорвались. Шаров стал крепить знамя, и тут выстрел. Прямо в сердце. Что с нами сделалось — трудно передать. Шаров же со Сталинграда воевал, дошел до Берлина, дни, если не часы, до победы оставались… Знамя укрепили — и вниз. Выловили с десяток немцев — связистов с почтамта, все с оружием. Все в нас стреляли. Ну и… предали суду. А Шарова потом в Трептов–парке похоронили.

…В эти самые часы Гитлер в бункере за квартал отсюда подносил к виску пистолет. На следующий день на КП 301–й дивизии прибыли парламентеры. Сообщили, что Гитлер покончил с собой, и предложили перемирие.

— Нашему комдиву они поднесли в подарок портсигар с вензелем Александра I, — вспоминает Ефим Христофорович. — Когда–то немцы вручили этот портсигар командиру полка, первым вошедшему в Берлин в 1813 году. Как он обратно к немцам попал, не знаю, но вот так вернулся к своим, теперь хранится в музее Советской армии. А о перемирии и разговаривать не стали — только безоговорочная капитуляция.

Сад имперской канцелярии, в котором зарыт бункер фюрера, был окружен высоченной стеной. Разбить ее прямой наводкой не получалось — Вильгельмштрассе простреливалась насквозь, немцы жгли любую технику, появлявшуюся там. "Ищите выход!" — говорит комдив. Нашли. На Фосштрассе напротив стены был ресторан. Через него по канализации наши разведчики притащили несколько ящиков с толом, рассчитали — точно под стеной — и рванули. Так прорвались к бункеру. К этому моменту Рейхстаг уже был взят, а здесь штурм только начинался.

— Я ни в коем случае не хочу умалять заслуги ребят, взявших Рейхстаг, — говорит Русов, — но символом победы его, конечно, сделали прекрасные снимки Халдея. А ведь по сути Рейхстаг с 1933 года стоял пустым. А имперская канцелярия — мозговой центр Германии. Да и обороняла его личная охрана Гитлера — это эсэсовские сливки из сливок, отборные части. И нам выпало перемолоть их в последнем бою за Берлин.

Бои в бункере и имперской канцелярии закончились к 4 часам утра 2 мая. Конечно, сразу стали искать Гитлера. В бункере гарь, дым, кожаная обивка мебели вся сожжена — почти в каждой комнате бой шел. Света нет, ходим с фонариками, осматриваем трупы. Очень много самоубийц. Стали попадаться и живые. "Где Гитлер?" — "Гитлер капут!" Чтоб вас, и так ясно, что капут, — где именно? "Не знаем". Наконец один сказал, что труп сожгли, другой вроде видел, как в воронку тащили какой–то сверток, но сад был весь в воронках, живого места нет — такая рубка шла. Нет, сам я его труп не видел, это уже потом особисты наверху раскапывали. Я видел детей Геббельса, им же и отравленных. Все лежали в одной комнате. Жутко.

Когда выяснилось, что Гитлер где–то в саду, нам быстро дали другое поручение: отыскать подземные ходы из бункера в город. Нашли три. Видимо, по одному из них Борман и сбежал в последний момент. — В бункере ни одного предмета целого не осталось. А хотелось что–нибудь на память, тогда в канцелярии я из уцелевшей каким–то чудом люстры выкрутил лампочку с патроном. Такой вот трофей. После войны потерялся куда–то… А потом из подвалов начали вылезать берлинцы. Они там месяцами сидели — Берлин же непрерывно союзники бомбили. И они счастливы были, что этот ужас наконец закончился. Были у немцев, конечно, из гитлерюгенда пацаны — с абсолютно промытыми мозгами…

Я когда вижу наших молодых националистов — так очень напоминают. А остальные, когда увидели, что никто их убивать и насиловать не собирается, как будто сразу человеческие лица надели. Наш командарм — Берзарин — он же еще и отправил солдат по окрестным деревням продовольствие для города собирать, пока эшелоны из СССР не подошли. Берзарину, кстати, в Берлине памятник поставили, а в Латвии про него забыли. Первый комендант Берлина — латыш, вот чем им гордиться надо, а не "заслугами" своих недобитых дивизий СС.

…Русов из плена бежал через 5 дней. Месяц мотался по немецким тылам, раздобыл гражданскую одежду, и все равно чуть не попал под расстрел — спас его сохранившийся студенческий билет, да еще то, что в училище их даже обрить наголо не успели. Потом оказался в румынской оккупационной зоне, был членом подпольной ячейки.

— А в 41–м, когда в колонне пленных шагали, в победу верили?

— Не сомневался. У меня и сейчас вера не пошатнулась — в то, что коммунизм победит. А те, кто сегодня свои билеты партийные побросали и рассказывают, как все раньше было ужасно… Ну–ну. В 41–м тоже такие были. Если бы им все тогда поверили, думаете, взяли бы мы Берлин?