Сладкая жизнь в тяжелое время
— Не слишком ли вызывающе оптимистична для наших дней книга, посвященная наслаждениям?
— Есть гениальные авторы, которые совсем не для того пишут, чтобы порадовать читателя. Достоевский нас мучает, но великие писатели имеют право на все. Я делюсь только радостями. Как плохо — все знают и так. Будда однажды сказал: представьте себе, за вами гонится тигр, вы падаете в пропасть и висите на стебле травы, а сверху стоит тигр, и внизу пропасть. И в это время у вас на губах оказывается ягода земляники. Вообразите, какая она вкусная. Вот такой мне представляется сладкая жизнь в наше тяжелое время.
— Вы большой знаток мировой кухни. Как вам показалась московская кулинария, с точки зрения едока и культуролога?
— Изумительной. И с точки зрения культуролога тоже. Когда-то Хрущев сказал, что ресторан "Прага" не хуже парижских ресторанов. И это так! Я часто бываю во Франции, знаю, что такое французская еда. Она хороша в Провансе, но в Париже много жульничества. В Москве можно попробовать настоящую русскую европейскую кухню. Кулинария очень много говорит о культуре как самая ее глубокая и подсознательная часть. Я приезжаю в Москву примерно раз в год. За это время меняется все. Я вижу, что рестораны сегодня открываются так же, как открывались новые журналы во времена перестройки. И значат примерно то же самое. Культура быта, жажда насытиться "сладкой жизнью" потрясающие. Я понимаю, что для многих все дорого, недоступно. Но так или иначе, такого не было, а теперь есть. И поразительно, что это имеет отношение не только к еде, но и к красоте в любой ее форме.
— Вам нравится новая Москва?
— В отличие от москвичей я не езжу в метро. Хожу пешком и поражаюсь, как много красоты в Москве возникло за последние год-другой. Появились особнячки, которых раньше не было видно. То же я видел в Восточной Европе. Все красивое возрождается, все уродливое умирает.
Почему молчат музы
— Это относится и к культуре? У вас есть новые впечатления по этому поводу?
— Был в Театре Вахтангова на "Сирано" Ростана. Получил огромное удовольствие. Для меня это новые люди. Я знаю, кто такой Мирзоев, но никогда его не видел. Не знал, кто такой Суханов. Я в восторге от того, что театр возвращается к театру. От политики, от таганковского стиля. Это старый добрый русский театр, в котором само зрелище — праздник. Иногда к нам в Нью-Йорк приезжает Петр Мамонов. Когда-то я написал, что Мамонов должен играть Беккета. Потом я понял, что Мамонов и есть Беккет! Ему не надо играть. Я очень многого жду именно от этой ветви русской культуры. Может, она реализует себя не в литературе, а в кино или на телевидении. Может быть, в кулинарии или в музыке. Где угодно. Но то, что культура прет — и выпрет — это точно. Она всегда будет неожиданной. В этом ее прелесть.
— Есть ли прелесть в новых литературных именах?
— Боюсь, что мне особо нечего похвалить. Я был членом жюри последней Премии Аполлона Григорьева. То есть прочитал 34 книги. Не могу сказать, что хоть одна из них показалась мне по-настоящему новой. Были лучше, были хуже, но все они договаривали то, что сказано раньше.
— Музы молчат не к добру?
— Я мечтаю о новой русской литературе, о появлении новых писателей. Очень болею за старых, которых люблю и ценю, — Пелевина, Сорокина, Татьяну Толстую. Слежу за каждым их словом, переживая все их удачи и поражения.
— Вы назвали их старыми писателями. А новые?
— Новых имен пока не вижу. Может, просто не знаю.
Я уже не молод, а критика — дело тридцатилетних. Я с трудом воспринимаю молодежный стеб. Мне кажется, что это возвращается моя молодость, чтобы мне отомстить за безобразия, которые мы учиняли четверть века назад. Когда-то был случайный эпизод в моей жизни: ко мне в гости пришел Умберто Эко.
И он тогда сказал: "Молодежь делает одну простую вещь. Она пересказывает "Ромео и Джульетту" на своем сленге. Там будут наркотики, Интернет, гомосексуалисты, но это все — "Ромео и Джульетта". Все, чему я научился в жизни, это: мы не способны предсказать будущее культуры. Если мы попытаемся что-то сказать, то это точно будет не так. Только на это вся наша надежда". Моя — тоже.
Русская культура стала мировой
— Тем не менее вы пытаетесь на это будущее влиять, будучи одним из трех номинаторов премии "Либерти", вручаемой в Нью-Йорке за вклад в русско-американские культурные связи.
— Три человека — Гриша Брускин, Соломон Волков и я, то есть художник, музыковед и писатель — создали ее пять лет назад с целью зафиксировать существование особого культурного образования: русской Америки.
— А то раньше ее не было… Или она стала иной?
— Российская культура, перестав быть советской, стала всемирной. Ее важная часть — русская Америка, которая, как записано в уставе премии, представлена именами Баланчина, Набокова, Бродского. Это люди, реализовавшие, как принято теперь говорить, русско-американский проект. Русская культура стала мировой. Такой, как британская времен падения империи, когда она развивалась во всех осколках британского мира — в Индии, на Карибских островах и так далее. Я слежу за Букеровской премией, поскольку стоял у основания русского Букера, был во втором его жюри. Так вот, следя за английским Букером, я вижу, как много там писателей, родившихся не в Англии!
— Тех, кто живет на пересечении культур?
— Когда-то Лотман дал точное определение этому, сказав, что новое в культуре рождается на границе, на периферии, не в центре. В мое время такой периферией был Ленинград, откуда пришло много интересного. Что не случайно. Приходилось бороться за имя, за идентичность. Нечто похожее происходит в Америке. Может, не так интенсивно, как хотелось бы, особенно после смерти Довлатова и Бродского. Но цель премии как раз и заключается в попытке вычленить значимых людей. Через месяц будут объявлены новые лауреаты. Какие, не скажу. Это будет сюрпризом. Вы их все знаете.