— После недавних трагических событий мы не только сочувствуем, но и боимся. Как с этим справляться?
— Смотря с чем справляться. Потому что на уровне частной жизни эти события актуализируют наши личные страхи. Много разных. Мы не участники событий непосредственно, потому эти страхи — индивидуальные. Более того, в подобной ситуации страх и переживания — это нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. С ней никак не надо справляться. Это то, что требует отреагирования и времени.
Но вот если страх человека мучает днями и ночами, его жизнь меняется, он еле ходит на работу, не ездит в транспорте, это ситуация другая, требующая помощи специалиста.
— Актуализуются частные страхи — кто-то боялся большого скопления людей, но как-то справлялся, кто-то боялся ходить на концерты, но старался об этом не думать, а теперь думает и не справляется.
— Эти все страхи требуют к себе внимания. Почему они существовали раньше? С чем были связаны? Надо задать себе вопрос: что помогало справляться раньше? Что я могу сделать сейчас? У каждого будет свой ответ. И еще сейчас все массово стали мериться тем, кто, сколько и как выражает скорбь.
— Да.
— Это тоже про страх и про вину. И это то, что сопровождает процесс горевания.
— Почему? С одной стороны, я понимаю, что это защитная реакция. А с другой, в русскоязычном пространстве люди просто очень любят выходить в белом пальто.
— Это про страх, потому что совершенно непонятны критерии правильного горевания. У нас эта тема вообще табуирована, такая ментальность. Мы так часто сталкиваемся со стрессами, что очередное событие может, казалось бы, вообще не рождать в нас чувств. Но это не потому что их нет, а потому что мы разучились их различать.
И тогда возникает вина и страх, что это заметят. Ну и как следствие агрессия, конечно.
— То есть за всеми этими обвинениями в том, что все вокруг неправильно испытывают печаль, стоит невысказанное "я ничего не чувствую"?
— За этим может стоять — да: "я не чувствую". Или вернее даже "я, наверное, чувствую как-то не так". Не так сильно, не так эмоционально, не по тому поводу, не про них, а про себя — ну, короче, вообще не так. И это тоже очень-очень страшно.
Это включает наши защиты, самая распространенная из которых — проекция. Когда мы проецируем на окружающих то, что испытываем сами. То есть это происходит с другими, не со мной, я только это замечаю и проговариваю.
— Мне кажется, тут есть опасность углубиться в излишний психоанализ. К сожалению, у наших сегодняшних страхов есть не только частная история какого-то личного сбоя, который мы надеемся исправить, но и объективный источник.
— Мы живем не в городе, а в мире, где случаются теракты. И источник страхов не сам город, а то, что происходит глобально, — процессы, которые мы не в силах контролировать. В такой ситуации мы чувствуем себя беспомощными. И поэтому нужно отыскать точку опоры, где мы могли бы быть полезными, где от нас многое зависит, где мы способны действовать.
— Как? В чем?
— Люди объединяются, чтобы эту точку опоры отыскать. На частном уровне — это семья, например. И когда происходят такие события, то они дают шанс быть ближе, найти поддержку друг в друге.
Если, скажем, человек раньше справлялся с поездкой в транспорте, а теперь нет, то это позволит ему рассказать про свой страх, обнаружить его для остальных, попросить близких о помощи — например, отвезти до нужного места на машине или вместе поехать в транспорте.
— Но ведь тогда мы должны как-то обнаружить свою уязвимость, хотя бы в ближнем кругу. И что вообще делать потом с этой своей уязвимостью? Можно ведь сколько угодно читать психологических статей о том, как полезно быть эмоционально открытым, но на самом деле ты должен постоянно быть сильным, если хочешь, чтобы у тебя была нормальная социальная жизнь.
— Ты не можешь жить в стрессе и быть сильным всегда. В какой-то момент ты достигаешь предела — и это может быть спровоцировано, например, тем, что происходит, — и жизнь меняется. И твоя сила, которая и так достаточно эфемерна, не может уже быть прикрытием. У тебя возникает выбор — или свалиться в психосоматику, например, или поступить так, как ты никогда не делал до: показать свою уязвимость, протянуть руку, поплакать на плече. Сказать, что страшно, что невозможно, что нужна помощь.
— А если ты боишься расстроить близких?
— Нам уже давно пора выключить эту вот манию величия, когда кажется, что если мы, не дай бог, что-то скажем близким, что может их расстроить, то они прямо вообще этого не выдержат, мы станем причиной их затяжной депрессии и т.д. И что значит — расстроим? Если мы говорим про теракты, то тут уже все расстроены.
Если ты разделяешь свои переживания с близкими, если у вас есть возможность про это поговорить, поделиться своими страхами, оказать друг другу помощь и поддержку, как ты можешь сделать хуже?
Более того, когда люди помогают другим — это самый настоящий ресурс для них самих. Это то, что как раз в твоих силах совершить, совершенно конкретные вещи — довезти куда-то, проехать с человеком, помыть посуду, налить чаю и прочее. И таким образом проявить заботу.
— Несмотря на все буйство в соцсетях, в личном общении люди почти не разговаривают обо всем этом. Или вот — мы сейчас говорим, и от того, что называем все эти вещи вслух — становится страшнее.
— А это действительно страшно. Это своего рода признание того, что да, это произошло. Вот прямо так, в реальности, не приснилось. И мне тоже страшно. Хотя я знаю, чтобы преодолеть страх, с ним надо столкнуться.
Нет такого механизма, при котором ты засовываешь голову в песок, потом высовываешь, и все, страха нет, все классно, живем дальше. Ну нет. Мы его все равно поймаем, этот страх, может, не сейчас, но потом.
— А как про все это говорить с близкими, какими словами?
— Тут многое зависит от истории взаимоотношений. Если отношения такие, которые подразумевают близость и поддержку, то тут вряд ли возникнут сложности. Если нет, то нужно подумать, а есть ли в этом вообще точка опоры?
Если мне нужна поддержка, может, мне пойти лучше к другу?
А если я вижу, что моей семье нужна помощь, то как я могу ее оказать? Иногда в семьях нет привычки разговаривать — ок, прояви заботу иначе. А потом, может, и разговоры придут. Иногда мы просто боимся, что сами не справимся с теми чувствами, которые могут возникнуть у другого.
— А как говорить с детьми? Тут ведь еще очень важно не напугать.
— Мы не говорим с детьми про страшное, потому что не чувствуем в себе сил пережить страх своего ребенка, или его неудобных вопросов, или того, что он закроется в комнате и мы не знаем, что там с ним происходит. То есть по сути боимся потерять контроль над собой.
Если ребенок в том возрасте, когда он уже понимает, слышит и видит, что происходит, то наша родительская обязанность говорить с ним об этом.
Не оставлять его наедине со страхом, показать, что бояться в этой ситуации — нормально.
Продемонстрировать, что мы как взрослые можем его страхи выдерживать, что мы рядом, что можем слушать, пытаться понять, поддержать, обнять, что мы для него крепость и пристанище.
— На фоне этих событий возникает какая-то общая клаустрофобия — люди очень остро реагируют на медийные вбросы о возможных ограничениях в перемещениях. Здраво оценить эти вероятности в нынешней ситуации уже невозможно, а нервничаешь каждый раз заново.
— Тут важно понимать, от чего ты бежишь. Терроризм — проблема мировая. Почему конкретно человеку надо сбежать, от чего, в чем ему так душно? Вот такое замкнутое пространство — про что-то другое, к стране и ее возможностям не имеющее отношения.
Если страшно — езжай в деревню, кто мешает. Это и проще, и дешевле в сто раз. Иначе это напоминает алкоголика, который сбегает от своей зависимости в другое место, думая, что раз там проблем меньше, то он пить перестанет. Но так не случается.
Каждый бежит по своей причине — хорошо, если человек находит решение в другой стране (например, образование детей), но если он ищет разрешения своим страхам, это не в другую страну, это к психотерапевту.
— Есть еще такой момент, про который особенно не говорят, — давление общего чувства тревоги и двойственность своих частных чувств. Например, человеку весело, но он боится, что это сейчас неуместно.
— Чрез неделю после смерти моего отца друзья пригласили меня в гости. Напились со мной и веселились. После я была им очень благодарна. Потому что я не могла больше выдерживать похоронное настроение, мое напряжение достигло вершины, а друзья это почувствовали и сделали то, что надо, а именно — расслабили меня. Я не терзалась потом чувством вины, хотя и могла. Но просто поняла, что таким образом позаботилась о себе, что так мне нужно было, чтобы продолжать дальше поддерживать семью и близких. Я нашла свою точку опоры тогда — в друзьях.
— А можно ли как-то оградить себя от изнуряющего информационного фона? Не знаю, снести соцсети. Телевизор выключить.
— А зачем? Не поддаваться всеобщей истерии — это выбор, жить так, чтобы не было стыдно, — выбор, отключить соцсети, потому что противно, например, — тоже выбор. Если это на тебя так влияет, то это тоже вопрос не к соцсетям, а к себе самому: почему? Что во мне позволяет так на это вестись? Я бы отключила фейсбук, но он меня не изнуряет. Мне многое в нем неприятно и непонятно, но я могу это отделять от себя.
— Иногда фейсбук действует примерно как дементоры — прямо забываешь, на что похожи надежда и радость.
— Как можно на дементоров повлиять? Патронусом, правильно. А что такое патронус? По сути, это ресурс, то состояние, когда тебе хорошо, стабильно, то, что придает сил и ради чего хочется жить. Ну или не попадаться к дементору — это тоже выход.
Так и тут — отключай фейсбук, если это так на тебя воздействует, или блокируй дементоров. Или пытайся отделить себя от того, что ты там видишь.
Хотя в процессе разговора я поняла, что отключаться не нужно. Потому что это еще один способ понять про себя важное, отыскать свои собственные ресурсы и сделать их сильнее.
