Нам повезло. В то время, как на премьеру в Новом Рижском театре стекалась богема или то, что полагало себя богемой, мы сидели в крохотном кинозале Cafe Noir на показе фильма Катерины Гордеевой "Дети Иосифа". Никого не удивляло, что заказ Первого российского канала к 75-летию поэта так и не получил эфира - полуподпольный флер был в духе юбиляра.
Герои фильма, "дети Иосифа" – наши современники, "люди собравшиеся во многом случайно и на первый взгляд не имеющие ничего общего, между собой их связывает русский язык и русский поэт с американским гражданством, с которым никто из героев не был знаком лично". И поэт этот стал для них неким общим культурным кодом. При том, как признает одна из героинь, "все остальные – бронзовые более-менее, а он – живой, светится".
Как оно часто случается, "дети" народились довольно разные, некоторые так далеко откатились от своей яблони, что в повседневной жизни и не распознаешь в них ничего общего. Если общий духовный код актрис Чулпан Хаматовой и Ксении Раппопорт, руководителя фонда помощи хосписам "Вера" Нюты Федермессер, поэтессы Веры Полозковой в лабораторном подтверждении не нуждается, то были герои, чье духовное родство стало открытием.
Вот министр экономического развития России Алексей Улюкаев с детской выразительностью цитирует строчки из кумира юности. А ведь еще недавно он советовал согражданам без опаски хранить деньги в рублях. И банкир Петр Авен не страдает чрезмерной эмпатией: "я выделил бюджет", "взял под свой контроль", "финансово поддержал". Это он про свое участие в восстановлении избы в деревне Норенское, где Бродский жил в ссылке. Совсем уж нежданный "ребенок" Дима Билан - поэт, певец, композитор. И ничего, что Бродский – только поэт. Ну и самый несговорчивый – Анатолий Чубайс. С неожиданной претензией к "отцу": почему, мол, не призывал к действию?
В конце фильма "дети" пишут открытки Иосифу. Тоже разные. "Скучаем", "Возвращайтесь", "Спасибо за ваши стихи. В наши паршивые времена очень помогают", "Тут стало чуть проще с перелетами и визами. В аэропорту вай-фай. В остальном, вам бы не понравилось", "Джозеф – пришли джинсы. Митя"… Последнее Бродскому, наверное, особенно бы понравилось. Сам он был великим мастером по сбиванию пафосов.
Подобно потерявшему свободу сверчку, маленький, взъерошенный, сухонький Барышников метался в колбе роскошной декорации великого и ужасного режиссера Херманиса – в затерявшемся во времени и пространстве осколке дореволюционной империи. Империи Пушкина, Чехова, Достоевского. Империи, в которую и Барышников, и Бродский, и иже с ними Ростропович, вписались бы несомненно и самым органичным образом. Но не выпало им в той империи родиться. А другая их отторгла, без сожаления…
И вот уж ускакал на привередливом коне Владимир Семенович Высоцкий (еще один прихожанин эмигрантского кружка великих), вместе с 20-м веком умчались в ритме танца маленьких лебедей Иосиф Александрович с Мстиславом Леопольдовичем (почему-то вспоминается именно то историческое фото Леонида Лубяницкого) и остался на полузаброшенном перроне самый молодой "хомо несоветикус". Мыш, как называл друга Бродский.
Наверное, Мише труднее всех. Друзья перед отъездом хаотично пошвыряли в вечность стихи, музыку, песни. Его же царство – балет, язык тренированных мышц и эластичных связок. В 67 лет. "Старение! В теле все больше смертного. То есть ненужного жизни…" Строчки Бродского льются световыми лучами по крыше павильона, струятся по оголенным проводам, искрятся в наэлектризованном воздухе, взрываются выбитыми пробками, подбрасывают сухонькое тело "мыши" грозовыми разрядами…
Подобно волшебному медиуму, Барышников все сильнее раскручивается в спиритическом сеансе. Сверчки заходятся почти в молитвенном речитативе. Святые крепкие, святые бессмертные, святые безгрешные… Зрители не дышат. Неблагоговейно хихикнувший над "фавном, предавшимся возне с нимфой", получает ощутимый удар локтем в бок от вибрирующей в зкстазе соседки… "Изо рта, сказавшего все, кроме "Боже мой", вырывается с шумом абракадабра…"
Ну, в общем, извините, тут обрываю священнодействие. Потому что примерно в тот момент приснилось мне письмо к Иосифу: "Простите нас - некрепких, смертных, грешных и не самых замечательных. Детей. И пасынков. И вообще не родственников. И даже совсем противников. Простите, что возимся, крутимся, страдаем, ошибаемся, говорим не тем языком и не на том уровне. Простите, что живые, что полагаем себя чем-то или кем-то… Простите, что лишь только выйдем мы, в дверь уж постучатся следующие – не посвященные, но приобщающиеся. Ксении собчак и михаилы фридманы, раймонды вейонисы и угисы магонисы, богема и богемою себя полагающие.
Все мы лишь серые кузнечики, сверчки, иногда бессмысленно поющие за печкою, но в общем стрекоте приближенные к ангелам. Все мы порой нуждаемся в сбивании пафоса и испытании одиночеством. Повезло нам жить после вас. Но не повезло, что без вас. Скучаем. Идем на Х. В шелках, мехах акриловых, а порою даже в джинсах низменных".
