Один гениальный русский танцовщик-эмигрант исполняет роль другого гениального русского танцовщика-эмигранта. Портал Delfi разбирает спектакль Роберта Уилсона "Письмо человеку", в котором Михаил Барышников воплотился в образ Вацлава Нижинского.
"Удивительно, но впервые я вышел на эту сцену более 50 лет назад. И как сказал один поэт, "благодарю судьбу за то, что оказалась длинной", - таким вступлением предварил начало генеральной репетиции спектакля в Риге Михаил Барышников. "Одним поэтом", разумеется, был его друг – Иосиф Бродский.
Случилось это почти через 100 лет после того, как свой последний танец исполнила другая балетная легенда – российский эмигрант, создатель нового языка сценического движения, балетмейстер "Русских сезонов Дягилева" Вацлав Нижинский. К которому судьба была не так благосклонна. Последнее выступление Нижинского состоялось в 1919 году в швейцарском отеле. В тот момент ему еще не было 30. Полчаса он сидел на стуле перед публикой и смотрел на нее. Затем сложил два рулона ткани в виде креста: "Сейчас я станцую вам войну, – сказал он. – Войну, которую вы не сумели предотвратить".
Так стремительно оборвалось звездное восхождение того, кого критики называли "восьмым чудом света" и человеком-птицей, а публика вознесла в небожители. Того, о ребенке от которого мечтала Айседора Дункан (по ее мнению, это должно было помочь рождению нового поколения танцовщиков). Того, любви которого домогались мужчины и женщины. При этом самого Вацлава греховность жизни в целом и профессии в частности буквально сводила с ума...
С этой душераздирающей сцены и начался спектакль Роберта Уилсона "Письмо человеку". Стул, горящий крест, смирительная рубашка, война и знаковые балетные образы Нижинского – как будто сошедший с древнегреческих амфор фавн, кривляющийся на публику и страдающий за кулисами Петрушка, нереальный призрак розы из девичьих грез…
Оставшиеся 30 лет своей жизни Нижинский провел в клиниках для душевнобольных с диагнозом шизофрения, а в 1945 году был неожиданно обнаружен корреспондентом Life в послевоенной Вене, танцующим среди советских солдат. Нижинский, который почти не разговаривал до этого, охотно общался на родном русском языке с бывшими соотечественниками…
В спектакле нашли отражение душевные терзания артиста, мечущегося между "антихристом" и любителем мальчиков Дягилевым и столь же нелюбимым супружеским долгом ("я хочу потреблять жену только с целью ребенка"); кошмарами первой мировой (Нижинский был интернирован, на время отлучен от танца и вынужден воевать с матерью жены) и развратом мирной жизни; жаждой свободы творчества и необходимостью подчиняться всесильному антрепренеру, родным и понятым русским языком и чужой речью… "Я понимаю войну", - писал Нижинский. Он воевал всю жизнь.
Если на постсоветском пространстве такой набор в эпикризе неизбежно привел бы к "канатчиковой даче", то американский режиссер творит на контрасте, превращая страдания, слюни и слезы душевнобольного человека в сверкающую бездушным гламуром атмосферу кабаре, временами внушая ассоциации то с замком графа Дракулы, то с карточным раскладом, в котором "джокер" хоть и всесилен, но под конец игры от него спешат избавиться. Возможно, благодаря Барышникову (точнее, его былому роману с Лайзой Минелли) вспоминалось:
"Life is a cabaret, old chum!
It's only a cabaret, old chum!"
Смейся, паяц! Тебе больно, но ты улыбайся во весь рот, смейся и смеши. А больно Нижинскому было очень… Путаная фиксация угасающего сознания в дневниках танцовщика буквально кровоточит: "Бог не есть тварь в вещах, я есть тварь, но я не вещь… Я боялся, но я шел к пропасти… Я не Бог… Я не Дягилев… Я Нижинский… Я есть простой человек, который много страдал, Христос столько не страдал…"
Барышников передает скупые строчки конвульсиями не утратившего пластичность тела, картину уравновешивает холодность белого грима. Повтор английских фраз по-русски, как будто внутренний перевод в уютные для сознания материнские звуковые коды, ужесточает эффект раздвоения личности...
"Мы очень разные с Нижинским, - дважды подчеркнул на встрече с прессой Барышников. - Общего у нас, наверное, лишь то, что мы оба приехали из провинции. Про себя я имею в виду - из Риги, советской действительности в Ленинград, где получил образование, уехал и никогда не приехал. В остальном мы очень разные".
Скорей всего, за настойчивым утверждением Барышникова скрыта доля лукавства. Можно лишь догадываться, чего стоили коронованному и уже обласканному публикой Мише переезд из СССР в Америку, перекодирование с русского на английский, переход от жестких рамок "классического русского балета" к свободным формам современного движения… Но победителей не судят - он успешно оторвался от того, на что был запрограммирован с детства, и развернул свой трон на 180 градусов к судьбе Нижинского и тысяч других эмигрантов, так и не нашедших места в новом глянцевом мире. "Давай, Миша, без слюней и слез!" - сказал он себе и закусил губу. А в душевных смятениях если кому и признался, то Бродскому.
Спектакль "Письмо человеку" будет показан с 3 по 7 августа на сцене Национального театра оперы и балета. В Риге гастроли организует Фонд Андрея Жагарса по поддержке и развитию культуры.
Фотогалерея с предпремьерного показа, гостями которого стали рижский друг Барышникова Андрис Витиньш, российские друзья Леонид и Оксана Ярмольники, Марина Неелова, Юрий Николаев, режиссер Владислав Наставшев.
