Признанный лучшим режиссером Латвии 2016 года Владислав Наставшев встретился с Театральным сообществом #КакМнеТеатр и поделился своими мыслями, чувствами, настроениями и планами. Портал Delfi публикует самые яркие цитаты с этой встречи.
Два года назад Владислав Наставшев совершил настоящий каминг-аут: поставил на сцене Нового рижского театра спектакль "Озеро надежды", в котором рассказал о своем переходе из русского мира в латышский. Впервые так честно, без реверансов в ту или иную сторону, режиссер дал шанс двум почти непересекающимся мирам хотя бы взглянуть друг на друга, и, если не расплакаться, то хотя бы рассмеяться. В общем, сделать так, чтобы в следующей сцене все попытались если не обняться, то пожать друг другу руки...
Свой приз "Ночи лицедеев", как лучший режиссер прошлого года, Владислав получил за постановки "Кровавая свадьба" в Национальном театре и "Черная молофья" в Театре на ул Гертрудес. В прошлом году он впервые вышел и на сцену Рижского русского театра - со спектаклем "Медея". Главную роль играет его любимая актриса Гуна Зариня. С ней интегрируются русские артисты.
24 мая Новый рижский театр даст очередную премьеру Наставшева – постановку романа Анатолия Мариенхофа "Циники", приуроченную к столетию революции. Мечты же самого режиссера, по его признанию, обозначаются гораздо скромнее - это где-то между велосипедом и крокодилом...
"Когда я учился в Петербурге и шел 9 мая по Дворцовой площади под военные под марши, я плакал... А потом в Латвии я услышал другое мнение на эту тему. И оно влияет. В результате, я держу нейтралитет".
"Меня удивило, что критики проигнорировали тот факт, что "Озеро надежды" - попытка консолидировать общество, начать разговор… Написали, что не увидели ничего нового в этом".
"Я живу с мамой. Она каждый день у меня перед глазами. Я смотрю ее, как сериал... Я купил ей новый телевизор. Недавно она выяснила, что с ним можно разговаривать через гугл. И она это делает. И я понимаю, что скоро мы сами, наверное, превратимся в телевизоры и случится всеобщая дигитализация народов мира…"
"Полузабытый сегодня поэт и прозаик Серебряного века Михаил Кузмин (Наставшев поставил несколько спектаклей по мотивам романа "Плавающие-путешествующие" - прим. ред.) для меня - гораздо больше, чем Толстой и Достоевский, признанные классиками... Да, они великие люди. Но потребность русских людей из всего делать памятники, чтобы им поклоняться и молиться, мне совершенно чужда. На Кузмина никто не молится. Это дает возможность общаться с ним на равных, как с приятелем. Открыть его дневник и прочитать – это, как позвонить и узнать, как у него дела. Нечто фамильярное и неформальное. А с Достоевским и Гоголем – все время на цыпочках…"
"Все время есть некий накопленный опыт, который приглашает уютно расположиться и действовать наработанными приемами. И очень трудно этому сопротивляться… Но повторяться – это не очень правильно".
"Если тебе непонятно, как делать – это и надо делать. А если тебе все понятно, то, может, в этом и нет особого смысла… Репетиции я часто начинаю с того, что не знаю, как сделать. Большая часть процесса проходит в поисках того, чтобы найти способ, а на остальное уже почти не остается времени".
"Медея" - это не про то, как мать убивает своих детей. Это скорее тема чужака, такого пришельца из другой цивилизации. Это про одиночество, про человека, который не вписывается ни в какие рамки…"
"Мне кажется, что критика – это не анализ того, что произошло. Она должна указывать путь, быть предвестником чего-то. В этом я вижу смысл, а наша критика – она не способствует росту… Я нашей критике не доверяю даже тогда, когда она хвалит. У меня есть ощущение, что критики хвалят иногда то, что не есть хорошо, и признают шедевром спектакль, который звезд с неба не хватает. И наоборот".
"Мне хочется поставить спектакль про взаимоотношения человека и его велосипеда – это очень тонкий момент… Но сейчас в планах Национального театра - "Женитьба" Гоголя".
"Я мало верю в то, что искусство способно изменить мир. И не уверен, что оно способно его улучшить. Большой вопрос, может ли с этим справиться наука. Думаю, что нет".
"Мне кажется, что я – не декабрист. Все же их сослали в Сибирь, они умирали за свои идеалы. Мне далеко до них, мои спектакли – это все же нечто более эгоистичное".
"Репетиционный процесс – это как семейная жизнь. Очень сложный, взаимосообщающийся сосуд. С одной стороны, я, конечно, диктатор. С другой, я – раб, всецело зависящий от артистов. Они очень опасные существа – могут запороть весь спектакль. Если им не нравится, не хотят это играть, то и не будут. И наоборот, если им понравится, то спектакль будет жить".
"Я - часть системы. С одной стороны, нужно оставаться верным себе. С другой – ты попадаешь в разное устройство театров, трупп, которые по-разному понимают, что такое театр. Невозможно сделать из них что-то противоположное тому, чем они являются. Приходится работать с тем, что у тебя есть. Иначе можешь отправляться в какой-то подвал и увлечь за собой каких-то людей – без денег и бюджетов. Не очень понятно, как быть в этой ситуации. В итоге все время живешь в режиме компромисса, из которого пытаешься выжать максимум".
"По большому счету, хочется год ничего не делать… Но проходит три дня, и тебя уже трясет – это как зависимость, от которой только работа спасает. Все непросто…"
"Меня не отпускает ощущение, что все идет куда-то не туда, что все неправильно и неверно. Есть ощущение, что режиссер – это воспитатель в детском саду, который приходит поразвлечь детей…"
"Конечно, режиссер и актер должны понимать и чувствовать друг друга. Но я понимаю артистов, которые не хотят общаться со мной вне театра. Им хватает моей требовательности и террора на репетиции – они хотят отдохнуть. Раньше мне казалось это предательством, а теперь я и сам этого не хочу. Раньше я мог в ночи звонить и что-то выяснять, а сейчас – дай бог отдохнуть".
"Есть момент, когда влюбляешься в артистов и к выпуску спектакля – это уже совсем любовь. Может, без физиологии, но это она. Мне-то хочется дружить с артистами и вне театра, у меня кроме них никого нет, но я понимаю, что это не нужно и неправильно. Гуна (Зариня) – исключение. Мы уже кровные родственники, но и это не всегда хорошо…"
"Иногда наступает момент, когда кажется, что актеры тебя вообще не понимают и лучше с ними не связываться, потому что зависимость от артистов – очень тяжелая. С другой стороны, это, как если бы скульптор сказал, что мрамор тебя не понимает. Но это же просто материал, со своими особенностями… Мой материал – живые люди, как они есть".
"Последняя моя идея – нарядиться крокодилом, лежать на сцене и иногда выползать к зрителю. Когда я был ребенком и ходил в зоопарк – очень хотел увидеть крокодила, а его настолько все бесило, что он по полгода лежал под водой и не всплывал. Это была большая удача, когда он выползал".
