Остальное сжечь. Владлен Дозорцев о латвийском апартеиде, судьбе русской общины и непоэтичном времени  (172)

Я бы тоже вылетел из университета следом, если бы меня не взял под крыло заместитель секретаря парторганизации ЛУ Раевский. Оказалось, что его жена в восторге от второго опубликованного в Padomju students стихотворения — про "скучную студентку", которую нельзя ни донести на руках до подъезда, ни поцеловать на людях.

Еще вариант для повода: 12 декабря отпраздную годовщину статьи в газете "Правда" о моей поэзии, после которой меня выперли из "Советской молодежи", где я руководил литературным объединением. Статья "Пусть деревца тянутся к солнцу" рассказывала о том, как я разлагаю молодежь формализмом и космополитизмом. В доказательство цитировались мои стихи "Я ухвачу луну за чинный бок и крутану, как заспанную бабу…"

Ну и совсем уж смешной повод — выход новой книги "Остальное сжечь" с отобранной мною лирикой, после чего я твердо намерен покончить с поэзией раз и навсегда.

- Почему? Времена настали непоэтические?

- Они давно такие. Кто сегодня покупает стихи? Впрочем, я считаю, что тиражей больше 300-500-1000 экземпляров и не должно быть. Возьмите начало XX века – у "Верст" Цветаевой было 700 экземпляров. Кто-то типа Северянина мог себе позволить несколько тысяч.

Ажиотажный интерес к поэзии возник лишь в 60-е, когда тиражи Евтушенко, Вознесенского и Беллы (Ахмадулиной) исчислялись сотнями тысяч, а на чтения собирались стадионы. Но это был скорее политический интерес — поэзия тогда взяла на себя функции общественной совести, в поэтических образах можно было такие аллюзии зашифровать! Позже эту функцию "совести" переняла городская, потом деревенская проза, потом театр, а затем журналы — "Новый мир", "Иностранная литература", "Юность", "Даугава".

У меня в то время тоже выходило немало сборников крупными тиражами. Но когда сегодня мне их приносят на подпись, я говорю: лучше выбросьте или сожгите! Столько там солнечного ветродуйства и общих фраз. У писателей такое бывает — сперва пишешь, а через какое-то время видеть не можешь. Вот Гоголь сжег второй том "Мертвых душ". Есть версия, что он того тома и не написал, но я склонен верить его украинскому слуге Семену, который участвовал в сожжении и, когда его приперли к стене,заявил: украинцы не лгут. И я ему верю. Просто Николаю Васильевичу не понравилось, что он написал.

В отличие от Гоголя, я хотел бы уничтожить то, что уже было опубликовано. В результате из ранних сборников оставил лишь по два-три стихотворения, из поздних — побольше, добавив большой современный цикл из неопубликованного. Всего получилось 200 стихотворений.

- Это много или мало?

- Мой друг поэт Гриша Поженян, когда его свинтили после драки в баре "Рубин" возле Дома творчества в Дубулты, на предложение опера представиться ответил: "Поэт Григорий Поженян. Написал больше Лермонтова. У него 460, а у меня 480 текстов". На что опер возмутился: "Послушайте, сколько было Лермонтову и сколько вам!". "Но я воевал!!" "Лермонтов тоже — на Кавказе" — вспомнил опер. "Но я убит в 41-м! У меня в Одессе — памятник!!!" Это было чистой правдой. На этом нас и выперли из ментовки.

- И что, теперь ни строчки?

- До недавнего времени я еще выставлял новые стихи на сайте poezia.ru. У меня там 108 тысяч читателей — никакая бумажная книга сегодня такого не даст. Но хватит, уходить надо на пике формы.

- А дальше что?

- Дальше — раз не поэзия, то проза. Проза жизни. Вот куда уходят из большого спорта? На тренерскую работу. Мне все равно присылают рукописи, просят помочь разобраться. Короче, я решил учредить свой именной ежегодный денежный приз для русских поэтов Латвии. Опыт есть — несколько лет назад я был председателем жюри на всемирном Балтийском чемпионате поэзии и, так как денег на награды практически не было, учредил свой приз в 500 латов — я их выцыганил у своего старшего сына предпринимателя Андрея. Приз достался москвичке Наташе Нечаянной.

- И как сложилась ее судьба?

- Похоже, до сих пор отмечает… С поэтами так бывает. Но нас это не остановит. Как поется в песне про клопов: "Все, что в битвах выживало, становилось только злей".

- Значит, есть кандидаты?

- Свежих голосов и текстов пока немного. Если набрать "русская поэзия Латвии" в Google, выпадут, в основном, стихи, написанные "орбитовцами" верлибром, то есть свободным стихом, с которым у меня крайне сложные отношения. Как писал Томас Элиот, автор верлибра действительно свободен во всем, если не считать необходимости писать хорошие стихи.

Что еще в планах? Поскольку человек я несерьезный, планирую издать уже написанную книгу "Заметки практикующего холостяка" — мужской взгляд на разные типажи женщин…

- Ваших?

- Я же не Андрон Кончаловский! И не Элита Вейдемане, которая написала про всех политиков, с кем спала. У Элиты я даже взял интервью для своей книги, как у одного из типажей женщин, которые любят рисовать звездочки на своем фюзеляже по числу сбитых мужиков. О таких говорят: дрянная девчонка. Я бы сказал: просто дрянь.

Еще есть незаконченные пьесы и две законченных, но не поставленных — может, стоит к ним вернуться. Раньше у меня получалось — две пошли, как пожар по лесу. Кроме того, в 2009 году у меня вышли мемуары "Настоящее прошедшее время", которые заканчивались событиями 1992 года и словами "Конец первой книги". С тех пор все меня осаждают: где вторая? Будет? Думаю над ней. Возможно, это будет серия портретов политиков времен восстановления независимости, с которыми меня свела судьба — Горбунова, Годманиса, Юрканса и других.

- С политикой вы в свое время покончили так же решительно, как сейчас, с поэзией. Почему?

- Политик должен обладать важным качеством, которого я был лишен изначально — желания власти. Из активной политики я пытался уйти дважды, чтобы вернуться к поэзии. Надо признаться, было непросто — рука утратила навык, голова работала по-другому. Тогда я придумал переходный способ — занялся на время прикладной поэзией.

- Это что такое?

- Это тексты песен. Не предел мечты, но помогает вернуть рефлексы. В тот период мы с Раймондом (Паулсом) сделали для Лаймы целый альбом в стиле танго, потом альбом для Маши Наумовой "До первых слез", что-то для Леонтьева. Я даже умудрился стать лауреатом конкурса "Песня года" в России. Но это благодаря Лайме с Винокуром и Лещенко. Бывают такие анекдоты.

- Какие?

- Я был в Германии, ехал по автобану, вдруг звонок от Лаймы – через день в Москве ей надо поздравить с 40-летием творческой деятельности Лещенко, нужен дуэт. Я говорю, что за рулем, но она: съедь в канаву и срочно пиши! Я съехал, написал, продиктовал… Только вернулся на трассу, снова звонок: выяснилось, что и Вовчик (Винокур) хочет к ним присоединиться — сделай трио. Я снова в канаву. Был уверен, что это не более, чем шуточный капустник за праздничным столом, но Лайма отдала текст Крутому, тот написал музыку, а в итоге — "Трио" и Песня года. Иногда я шучу, что у меня есть песня, от которой Путин плакал!

— Раймонд отдал мне замечательную мелодию "Памяти Нино Рота". Мы сделали такой реквием по уходящим. Он есть в репертуаре Лаймы. Но в эстрадные программы он не ложится. Шесть лет назад в Москве отмечали десятую годовщину памяти Собчака. Лайма решила спеть. В первом ряду — все правительство, Путин (еще с супругой)… Камера трагически ползет по лицам. Смотрю — Путин плачет. На этом я "вылез из канавы": песен больше не пишу.

- Простите, что о серьезном, но не могу не спросить. Вы учреждаете приз для русских поэтов Латвии, но не секрет, что для русского языка здесь нет особой возможности развиваться, к чему и вы в свое время приложили руку, участвуя в создании Декларации независимости и т.д. Благодаря всем этим событиям, часть местной русской общины оказались в офсайде…

- А там, где меня не было, случилось по-другому? Был объективный лавинообразный процесс. В своих мемуарах я подробно отвечаю на вопрос, как русский человек оказался в латышском деле. Да, я считал, что необходимо восстановить историческую справедливость.

Мне были понятны чувства латышей. Похожая история была и в моей семье: в Ригу мы с мамой бежали в 1951 году, когда мой отец еще сидел в сталинских тюрьмах. Так что я политизирован всей жизнью. Когда г-н Пуго утверждал меня на должность главного редактора журнала "Даугава" на бюро компартии Латвии, он спросил: какая у меня программа? Я не скрывал: тотальная десталинизация и публикация пропущенной в советской время литературы.

Журнал я перенял в советские времена и задолго до народного фронта — 1986 году с небольшим тиражом, а политизированная версия перед моим уходом в парламент выпускалась в более чем 100 тысячах, по всему миру — я получал письма из библиотеки Американского конгресса, Ахмадуллина писала в "Московских новостях", что вышел очередной номер "Даугавы"…

Моим замом, между прочим, был Виктор Авотиньш. Это теперь полно отцов-основателей НФЛ, а первым о "фронте" заговорил именно Виктор! Неудивительно, что я со своей активной позицией оказался на кухне Народного фронта — стал членом его правления, писал программы, занимался тактикой. Стратегии тогда не было ни у кого. Например, сроки выхода Латвии из Союза в 1989 году оценивались в 17-20 лет, и, конечно, на бескровные сценарии надежда была невелика. Но повезло — империя рухнула почти без жертв.

- И все же в НФЛ вы считались представителем русской интеллигенции? С вами советовались, как поступать с русскими?

- Из нелатышей в первом составе правления Народного фронта было всего трое — я, Марина Костенецкая и Маврик Вульфсон. А во втором Марины уже не было. Темы, как будем поступать с русскими, не возникало. Позднее, когда началась острая дискуссия о гражданстве (а я был одним из авторов второй программы НФЛ), я настаивал на регистрационном, "нулевом" варианте, чтобы всем, кто живет в Латвии на момент восстановления независимости, оставили гражданство, а натурализация — только для вновь прибывающих. В мемуарах я пишу, почему проиграл и почему Литва пошла на нулевой вариант, а Латвия — нет.

- Потому что там русских меньше?!

- Не только. Да, там нелитовцев было — 18%, из которых большинство — поляки, которые довольно агрессивно вели себя в отношении литовцев. Но там был еще момент, о котором я знаю, потому что он обсуждался с Ландсбергисом: литовцы были первыми, кто пошел на Декларацию о независимости — было неясно, как отреагирует центр. Чтобы погасить реакцию, они в день принятия Декларации приняли и закон о нулевом гражданстве, чтобы сразу сказать Москве: мы ничьи права не задеваем. Когда же грозной реакции не последовало, наши радикалы уже могли продавливать варианты пожестче.

- Почему, по-вашему,"нулевой" вариант был бы для Латвии лучше?

- Общество было бы более консолидированным — все в одинаковых правах. Тогда бы все делили ответственность за управление страной. В итоге Латвия представляет собой двухобщинное государство. По-другому — апартеид. Во всех его классических проявлениях, кроме двух самых одиозных — раздельное проживание и раздельное политическое представительство. Да, у нас есть "русская партия", но латышей там полно.

Главный признак апартеида — на кого работает бюджет. А он давно работает преимущественно на латышское общество за счет двух инструментов — языка и гражданства. Собственно, в этом и была заключена одна из идей НФЛ — идея "положительной дискриминации", которая бы компенсировала латышскому народу его чудовищные потери от лишения собственности, массовых высылок, национального бесправия и демографической катастрофы (от трех четвертей в довоенное время до 54 процентов к периоду перестройки).

- Верну вас к современной русской общине Латвии. Какой вы ее видите?

- Недавно на озере Бабитес купил поместье один интеллигентный российский миллиардер. Его жена хотела открыть тут Русский клуб. Я предложил ей сперва познакомиться с теми русскими организациями, которые уже есть. Она была удивлена, что русскую общину в Латвии представляют 109 русских формирований разного рода. В том числе одна политическая партия, возникшая на базе нашей с Юркансом Партии народного согласия с зашкаливающим рейтингом, с властью в Риге. Делать 110-й клуб жена не захотела, а вместо этого построила французский лицей.

Скорей всего, с русской общиной тут будет то же самое, что в Первой республике: кто-то ассимилируется, кто-то станет гражданином другой страны (уже сегодня граждан России тут 43 тысячи), а кто-то так и останется в статусе негражданина, но это число будет все время убывать. Поначалу их было 700 тысяч — сегодня уже 230. Никаких уличных беспорядков, связанных с национальными отношениями, тут не будет. Чему-то не даст случиться Евросоюз, чему-то — уже сложившееся полицейское государство, чему-то — менталитет. Как бы радикалы — и русские, и латышские — ни пугали друг друга.

- Думаю, да. Тут всегда будет контингент, в том числе и латышский, который знает русский язык и интересуется русской культурой. Так как я — член правления Общества гарантов театра, я знаю кассу: на хорошей постановке зал всегда битком. Правда, я знаю и то, что государство субсидирует русский театр беднее, чем национальные труппы. Мы боремся с этим. Зато само здание удалось переподчинить городу, который взял на себя реконструкцию.

- Когда-нибудь сбудется мечта патриотов, чтобы все местные русские заговорили по-латышски?

- Это и не нужно. Почему бы не оставить людям свободный выбор? Я всегда говорил латышам: не жмите на язык — это щекотливая проблема, которая будет сама собой решаться. Ведь сейчас гораздо больше русских знают латышский, чем 25 лет назад.

Язык — вообще всегда больной вопрос. Вот "позаботился" профессиональный провокатор Линдерман о местных русских, затеяв референдум о втором государственном, раскачал лодку. Думаете, он не знал, какими цифрами кончится? Центр Согласия был поставлен в положение — присоединяться или нет. Чтобы не терять русский электорат, пришлось сказать "да", чем они навсегда закрыли для себя шансы попасть в правящую коалицию. До этого шансы были. Но самое главное: Линдерман легитимизировал одноязычие навсегда. Теперь радикалам всегда есть чем махать — референдумом.

- Еще одна тенденция, о которой хотелось бы знать ваше мнение. Последнее время сюда стекается довольно много представителей русской оппозиционной интеллигенции. На многие события постсоветского пространства они смотрят по-иному, чем большинство местных русских…

- Я с этими россиянами общаюсь. Понятно, кто и почему сюда едет. Это очень интересные люди, но есть вещи, которых местным русским лучше с ними не касаться — это темы Крыма, Украины, Путина. Понятно, что на фоне обид у местных русских возникает своя радикальная позиция поддержки России, Путина, а те, кого там прижали, мыслят на эту тему иначе. И с ними трудно говорить.

Я путинец еще тот - скорее, даже антипутинец - но какие-то особенности российской политики пытаюсь понять как проблемы огромной и очень рыхлой территории, утыканной ядерным оружием. Чтобы все это удержать от третьего развала, наверное, нужны особые методы. Только этим я и могу оправдать некоторые вещи, которые вытворяет г-н Путин. Но бегущие сюда российские оппозиционеры об этом не хотят слышать.

- На ваш взгляд, "понаехавшие" россияне тут приживутся или уедут?

- Думаю, никуда они не уедут. Латвия для них — запасной и очень удобный аэродром, на котором все с ними говорят по-русски. Если здесь будет меньше русского, возможно, побегут дальше — например, в Монтенегро, где, как уверяет в вашем интервью Марат Гельман, все говорят по-русски.

Думаю, в ближайшее время русских из России уедет много. Напомню, что в период гражданской войны Россию покинули десятки миллионов. И надо сказать, что к русским белоэмигрантам за рубежом очень неплохо относились. Как и у нас. Лишь в одном смысле они сильно усугубляют нашу жизнь — бешено разгоняют цены — они совсем в других масштабах тратят деньги в гостиницах, ресторанах, а нам куда деваться? В остальном же ничего плохого в их приезде я не вижу.

- В создавшейся, таким образом, разношерстной русской общине Латвии возможно рождение новых русских поэтов?

- А почему нет! Но все самые талантливые люди с периферии всегда уезжают в центр.

- Это в Москву?

- Да, я имею в виду русский центр. Именно там сейчас обитают Далия Трускиновская, Андрей Левкин, Александр Гаррос…

- А почему вы не там?

- Я - почвенник. Не могу жить нигде, кроме Латвии, где я врос корнями с 1951 года. Тут могилы моих предков и жены. И потом, тут очень удобно жить. Помню, когда мы гуляли по Риге со Швыдким, который в бытность министром культуры приезжал сюда, он так и сказал: работать можно в Москве, но жить надо здесь.

Если бы меня все же некие обстоятельства выпихнули из Латвии, и надо было бы выбирать новую страну, то скорей всего оказался бы в Канаде. Там все очень похоже: сосны, дома, мало народу. Только не в Квебеке, где франкофоны борются с англофонами. Этого мне и в Латвии хватило.

Кстати, именно в Квебеке я впервые увидел, как свирепствуют языковые комиссии: дураки со стремяночками ходят и рулеткой измеряют величину английских и французских букв в названиях, а потом закатывают скандалы в прессе. Помню, мы в тот приезд останавливались у Вайры (Вике-Фрейберги), которая тогда еще не была ни президентом, ни даже директором Института Латвии — она очень над этими комиссиями смеялась.

- Что ж, остается только попрощаться с несерьезным поэтом Владленом Дозорцевым и ждать рождения новых серьезных поэтов в Латвии.

- Они непременно будут! Как говорил Иммануил Кант, из всех искусств первое место удерживает за собой поэзия.