Ностальгия по советскому прошлому – это ностальгия по молодости
- Опросы показывают, что у местных русскоязычных — большая ностальгия по советским временам. Сидя в длинных очередях к врачам, будучи не в силах заплатить за высшее образование ребенка, подсчитывая каждую копеечку до пенсии, они вспоминают брежневские времена, как светлые и безбедные… Между тем ваша книга о 70-80-х годах пропитана горечью и страданиями.
- Те времена — это мое детство и юность, которые я никак не могу вычеркнуть. Конечно, у меня есть поэтичные воспоминания о тех годах, но все же мы должны посмотреть правде в глаза и видеть, что советский режим мощно испортил возможности свободной и полноценной жизни Латвии.
Думаю, сегодняшняя ностальгия пожилых людей — это ностальгия по молодости. Но никак не по режиму. Лично у меня никакой тоски по нему нет. Абсолютно точно знаю, что при том режиме не смогла бы стать писательницей, ведь я не могла бы писать между строк, писать то, что не думаю, писать во славу режима, как это раньше делалось. Я бы не смогла при таких условиях творить — предпочла бы какую-то чисто физическую работу.
- Такая горечь в отношении советского времени свойственна только латышской интеллигенции или большинству латышей?
- Большинство латышских семей в то время жили в двух реальностях. Мы прекрасно знали о депортациях, оккупации, Угловом доме, но бабушки и дедушки все время нас предупреждали о том, что нельзя озвучивать мысли на эту тему открыто. Поэтому наша публичная жизнь была как бы маскировкой, второй реальностью. Большинство латышей жили именно в двух реальностях.
- Но это же натуральное раздвоение личности!
- В тот момент все это так остро, может, не чувствовалось. Мы были молодыми, и все воспринимали гораздо проще наших родителей и бабушек-дедушек. Но я очень хорошо запомнила момент, когда в 17 лет меня впервые вызвали в Угловой дом, и возникло очень сильное понимание того, что моя жизнь может остановиться. Это был 86-й год, в воздухе уже пахло свободой, но до нее еще было далеко. Тогда я остро осознала, что то, что сделали с двумя моими депортированными дедушками, что произошло с моим отцом, которого режим прижал так, что он уже никогда не оправился — все это может произойти и со мной, уже в третьем поколении… Это было страшно.
А так в повседневной жизни все мы были пионерами, комсомольцами, делали то, что с нас спрашивали. Лишь в 16-17 лет во мне проснулся воинственный дух, когда я перестала принимать то, чему нас учили в школе. Хотелось протестовать.
