Одна из самых читаемых латышских писательниц Нора Икстена создает произведения в самых разных жанрах. В ее персональном собрании сочинений есть биографии известных латышей, романы, рассказы, пьесы и даже кулинарная книга. Истории Икстены переведены на языки мира, обласканы критикой, поставлены в театре и награждены многочисленными премиями. К русскому читателю Нора шла более 15 лет — лишь осенью 2009 года была переведена на русский ее книга "Amur Fou. Чокнутая любовь в 69-и строфах". Семь лет спустя, она решила повторить опыт — с одним из своих самых жестких романов "Молоко матери".
"И самый страшный, может быть, вопрос: если все мы живем в цивилизационной клетке, хоть застеночной, хоть золотой, хоть померещившейся в горячечном бреду, не стыдно ли, не подло ли вообще жить, рожать детей, вспаивать их молоком матери заведомо якобы ядовитого разлива?.." — пишет в послесловии книги переводчица Людмила Нукневич. Нора Икстена размышляет на эту тему, но ответа на страшный вопрос не дает — на него каждому предлагается ответить самостоятельно…
Мы живем в одной стране, у нас совершенно разные культурные контексты
- Это камень в огород латышских издателей, которые не видят огромную аудиторию русских читателей Латвии. А я считаю, что до них надо обязательно доносить и современную латышскую прозу. Моим первым "русским" опытом семь лет назад стала книга "Amur Fou. Чокнутая любовь в 69-и строфах" в прекрасном переводе Людмилы Нукневич, с которой мы на одной волне и одном дыхании.
Права на английский перевод новой книги "Молоко матери" первым купило одно лондонское издательство, но я обязательно хотела и русский перевод. Государственная политика такого не предусматривает, поэтому я очень благодарна за инициативу бизнесмену Валерию Малыгину (председатель правления Olainfarm, — прим. Ред.), который прочитал книгу на латышском языке и захотел увидеть ее на русском. Также мое желание дойти до русского читателя поддержало издательство Dienas Grāmata, совершенно не представляя, как эта книга пойдет.
"Поздними вечером мать и отчим шепотом говорили о братьях. Брата отчима как предателя родины казнили, перед этим из-за какого-то неведомого ему предательства пытали…"
- Это книга довольно специфичная, но она получила очень хорошие отзывы. Надеюсь, что на "Молоко матери" они будут еще мощнее. Время, которое там описывается — советский период с 1969 по 1989 год — для многих читателей еще живо в памяти. Это детство и юность моего поколения, а для моей 20-летней крестницы — это рассказ о жизни ее родителей. Сейчас мы отошли на некоторое безболезненное расстояние от тех реалий — самое время их обсудить. Во всяком случае, латышский читатель на книгу на латышском языке отреагировал сильно — она была издана тиражом 25 тысяч экземпляров.
- А русский перевод?
- Пока одна тысяча. Надо будет — можно допечатать.
- До какой русской аудитории вам бы хотелось достучаться и на каких струнах поиграть?
- Несмотря на то что столько лет мы живем в одной стране, у нас сформировались совершенно раздельные культурные контексты. Мы смотрим разное телевидение, читаем разную прессу и литературу, ходим на разные мероприятия. Думаю, литература могла бы стать посредником между людьми — эта миссия вполне выполнима. Ведь что бы между нами ни происходило, все мы рождаемся, любим и умираем — это нас объединяет. Достойный пример такого мостика — поэтическая группа "Орбита", которая пишет по-русски, но невероятно популярна в латышской среде.
Мне хотелось бы, чтобы и русская аудитория почувствовала дух современной латышской литературы, о чем думает и как все видит латышская интеллигенция. Все-таки это история Латвии — нашего общего дома. Серия "Мы — 20-й век", в которой вышла новая книга, через персональные истории рассказывает об этом непростом периоде Латвии.
Ностальгия по советскому прошлому – это ностальгия по молодости
- Те времена — это мое детство и юность, которые я никак не могу вычеркнуть. Конечно, у меня есть поэтичные воспоминания о тех годах, но все же мы должны посмотреть правде в глаза и видеть, что советский режим мощно испортил возможности свободной и полноценной жизни Латвии.
Думаю, сегодняшняя ностальгия пожилых людей — это ностальгия по молодости. Но никак не по режиму. Лично у меня никакой тоски по нему нет. Абсолютно точно знаю, что при том режиме не смогла бы стать писательницей, ведь я не могла бы писать между строк, писать то, что не думаю, писать во славу режима, как это раньше делалось. Я бы не смогла при таких условиях творить — предпочла бы какую-то чисто физическую работу.
"Она (мать) говорила, что когда-то мы были свободными. Свободными? Я не понимала, от чего. У нас было свое государство. Но у нас же есть государство, Советский Союз, говорила я. А была только Латвия, говорила мать…"
- Большинство латышских семей в то время жили в двух реальностях. Мы прекрасно знали о депортациях, оккупации, Угловом доме, но бабушки и дедушки все время нас предупреждали о том, что нельзя озвучивать мысли на эту тему открыто. Поэтому наша публичная жизнь была как бы маскировкой, второй реальностью. Большинство латышей жили именно в двух реальностях.
- Но это же натуральное раздвоение личности!
- В тот момент все это так остро, может, не чувствовалось. Мы были молодыми, и все воспринимали гораздо проще наших родителей и бабушек-дедушек. Но я очень хорошо запомнила момент, когда в 17 лет меня впервые вызвали в Угловой дом, и возникло очень сильное понимание того, что моя жизнь может остановиться. Это был 86-й год, в воздухе уже пахло свободой, но до нее еще было далеко. Тогда я остро осознала, что то, что сделали с двумя моими депортированными дедушками, что произошло с моим отцом, которого режим прижал так, что он уже никогда не оправился — все это может произойти и со мной, уже в третьем поколении… Это было страшно.
А так в повседневной жизни все мы были пионерами, комсомольцами, делали то, что с нас спрашивали. Лишь в 16-17 лет во мне проснулся воинственный дух, когда я перестала принимать то, чему нас учили в школе. Хотелось протестовать.
Официальный режим России делает немало, чтобы нашу ситуацию усугубить
- Насколько эта горечь, это отношение к "русским псам" сохранились в латышах до наших дней и передалось следующим поколениям?
- На эту тему хорошо сказала моя переводчица Людмила: есть горечь, но нет ненависти. Лично я не чувствую ни ненависти, ни даже горечи. Все же в начале 90-х мир открылся — мы много ездили, учились, приняли другую информацию и хотим двигаться дальше. Думаю, у поколения моей крестницы вообще этой горечи не останется — им просто интересно прочитать о других временах, которые тут были.
- Думаю, если бы я жила на затаенных обидах, то не написала бы такую откровенную книгу, не смогла бы посмотреть на ту историю со стороны. Не появились бы такие символичные герои, как Уинстон из книги Оруэлла "1984" и андрогин Иессе, воплощение добра и любви… Они подчеркивают, что речь в книге, в первую очередь идет о любви, которая передается или не передается, существует или нет. За книгой стоит реальная семейная история, если бы мое отношение было негативным, то и в отношении моей мамы все это звучало бы жестоко.
Я вообще не националист по ощущению, напротив, очень открыта к другим языкам и культурам. У меня всегда было много русских друзей, поэтому в своей ежедневной жизни я разделения нашего общества не ощущаю. Но это не значит, что его нет — есть. И официальный режим России делает немало, чтобы ситуацию усугубить. Если местные русскоязычные будут смотреть только российское телевидение, им будет доступна лишь одна "правда".
- Владлен Дозорцев, которого трудно заподозрить в том, что он поддался пропаганде российского ТВ, считает, что в Латвии сложилась стойкая система апартеида — раздельного проживания… Далеко ходить не надо: вы — известная латышская писательница, а мне приходится объяснять русскому читателю, кто вы и что вы.
- Вот и объясните! Я со своей стороны шаг навстречу сделала. Дала понять, что хочу эту ситуацию изменить.
- По-вашему, много ли русских читателей смогут "переварить" такие болезненные эпитеты, как "русские псы", "русские вши", "русские рабы", и понять, что речь в книге идет о любви? А прилагательное "русские" в данном случае обозначало "советские" и относилось, скорее, к ненавистному режиму, чем к национальности…
- Не знаю. Думаю, это надо принять, как историческую реальность — именно в такой форме эти выражения тогда употреблялись. В них закладывалась горечь тех несвободных лет. Это ни в коем случае нельзя воспринимать, как выпад против русских сегодня.
Если у меня есть выбор, я не буду праздновать 9 мая, но я понимаю тех, кто празднует
- По-вашему, что еще можно сделать, чтобы расстояние между русскими и латышами сократить?
- Приложить определенные усилия с двух сторон. Могу рассказать на примере нашей семьи. Мой муж — грузин, который в начале 90-х уехал в Германию, где прожил 14 лет и защитил свою докторскую, став немецким филологом и начав писать по-немецки. Я пишу по-латышски, изучала английский язык и литературу в Колумбийском университете. Наш внутрисемейный язык — пока русский. Но в данный момент я учу грузинский, а мой муж — латышский. Признаюсь, нам очень непросто новые языки даются, но мы движемся навстречу друг другу маленькими шажками..
Если бы наше русскоязычное население прикладывало такие же усилия в освоении латышского языка, нам было бы проще понять друг друга. Ведь именно через язык можно по-настоящему почувствовать истинный дух нации и ее культурные коды. Это непросто, и я не из тех агрессивных и воинственных людей, которые говорят: вы должны учить язык и точка. Но я очень рада, когда вижу, что это происходит. Мне трудно представить, как можно называть Латвию своим домом и при этом не знать ее языка. Сама я очень рада, что знаю русский язык — это мне открывает целый мир.
"Ленин повернулся спиной и к православному кафедральному собору, который переделали в планетарий. Цивилизованно так отвернулся, будто и не было того далекого озера в Сибири, в котором по его приказу утопили сотню батюшек..."
- Зато на Лиго на Набережной собираются вместе латыши и русские! Так что надежда есть… Как и во многих латышских семьях, мой дедушка воевал в Советской армии и умер как раз 9 мая, а его брат был призван в легион (в книге рассказывается, как его пытали и убили, — прим. Ред.). Если у меня есть выбор, то я не буду праздновать 9 мая. При этом понимаю, что эти люди отмечают победу над фашизмом, но сегодня всем известны тайные договоры между Гитлером и Сталиным, пакт Молотова-Риббентропа, они не позволяют мне чувствовать радость от победы.
При этом я спокойно отношусь к тем, кто собирается у памятника — у нас демократическая страна, и если люди ощущают это днем победы над фашизмом — почему они не могут праздновать? Только, может, нам стоит подумать и над тем, когда праздновать победу над сталинизмом, который столько зла наделал не только другим нациям, но и своей? Нам же известны все эти ужасные вещи, которые происходили в России с 30-х годов.
- На ваш взгляд, Латвия сегодня обрела ту свободу, о которой грезила ваша мама?
- Могу ответить только за себя лично. Я чувствую себя здесь абсолютно свободным человеком. Я писательница, у которой нет запретных тем. И я верующий человек, православная, у которой нет запрета верить в Бога — для меня это очень важно. Конечно, при любом строе все мы очень зависимы от материального мира, но для меня главное духовный мир — в нем я свободна.
Если не усугублять наши проблемы и вдуматься, как мы живем, то это же настоящий рай! Посмотрите, что происходит в больших городах Европы, люди себя свободно не чувствуют — ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Нью-Йорке, ни в Берлине. Там каждый день может принести трагедию. А мы тут живем в тихом и мирном обществе, которым надо дорожить и беречь его.
- Возможен ли в современной латышской прозе большой и позитивный русский персонаж?
- А почему нет? В "Молоке матери" есть православная женщина Серафима — она очень добрая и сострадающая. Думаю, позитивный русский персонаж — это очень хорошая творческая задача для молодого и прогрессивного латышского автора.
