Перевод на русский — Александра Глухих.
Первые впечатления о мире мы получаем через семью. Нам кажется, что весь мир похож на тот уклад, который мы видим каждый день. Мы искренне верим, что люди строят отношения по тем законам, которые заведены в нашем доме. Мы ждем, что все на планете будут говорить на одном, понятном нам языке. Но рано или поздно мы убеждаемся, что мир многообразен и часто отличается от наших изначальных представлений о нем.
Я не был исключением. Когда мне было шесть лет, мама разрешала мне одному поиграть в небольшом сквере рядом с нашим домом на улице Лачплеша. Там меня ждала довольно дружная компания моих сверстников. Было увлекательно. Но однажды ко мне обратился один из мальчиков на неизвестном мне языке. Я совершенно не понимал, чего он хочет. Попытался выразить ему свое удивление, но заметил, что он тоже не понимает меня. На помощь подоспели другие дети, и тогда я впервые узнал, что в мире есть люди, которые говорят на другом языке — на русском. Некоторые из моих новых приятелей уже научились общаться на двух языках, и я с их помощью тоже начал понемногу осваивать русскую речь.
Так в том небольшом сквере в центре Риги в мою жизнь вошли русские. Сразу стало интересно, какие они, чем отличаются от нас, латышей. Надо сказать, что дворовый коллектив у нас был дружным. Единственный принцип деления тогда был географическим: мы − с улицы Лачплеша, те — с улицы Блауманя.
Став школьником, я, конечно, стал замечать и другие различия. Например, в школьной форме. Латышские мальчики носили синие костюмчики и фуражки, напоминающие о временах студенческих корпораций, ребята из русских школ выделялись серой формой лицейского типа с шапочкой по военному образцу. Когда освоили алфавит, констатировали, что читаем разные детские книги, выросли на разных сказках и засыпали под разные колыбельные. Различные культуры семейных традиций так или иначе были заложены в фундамент нашего мировоззрения и постоянно напоминали о себе.
Моя школа была целиком латышской средой. Единственное соприкосновение с русской культурой происходило на уроках русского языка и литературы, где русскоязычным учителям удалось пробудить во мне интерес самому читать Пушкина и Достоевского. Пушкина — из-за выразительной мелодичности языка, Достоевского — ради поисков ответов на волнующие подростка вопросы.
Сами русские в нашей бравурной мальчишечьей болтовне фигурировали как такие чужаки из соседних школ, с которыми можно было подраться. К счастью, в реальности на моей памяти ни одного такого сражения не приключилось. Жизнь и без этого была интересной, а соседская школа достаточно далеко, чтобы мы спокойно жили каждый в своем мире.
Все изменилось после поступления в медицинский вуз. Лекции шли параллельно в латышском и русском потоках, но при этом мы были одним курсом врачебного факультета. По некоторым предметам учебные книги были только на русском языке. Но прочесть и запомнить в день 20 страниц специфического текста на неродном языке по гистологии — науке о клетках и тканях − из-за недостаточных знаний русского языка мне было тогда не по силам. Приходилось учиться по конспектам лекций. Времени на тщательное освоение "языка Пушкина" тогда не удавалось найти.
Но параллельно я начал работать санитаром в рижской 1-й больнице. И вот здесь уже встречи с русским языком стали ежедневными — многие пациенты ни слова не понимали по-латышски. Пришлось молниеносно расширить свой русскоязычный лексикон. "Тошнота", "рвота", "ноет", "колет" и, конечно, "понос" − все эти слова для меня были как новый мир. Но это медицина. Человек лучше всего может описать свои ощущения на родном языке, и врач должен уметь максимально точно эту информацию воспринять.
В государственной больнице за каждым пациентом закреплен свой врач, и никто, конечно, не думает, к какой этнической группе принадлежат доктор и пациент. Выбора нет. Все усилия концентрируются на борьбе с болезнью.
Позже, открыв свою частную практику, я заметил, что пациентам все-таки важно, чтобы этот выбор существовал. Хотя в Риге живет много русских, среди моих пациентов только каждый десятый был нелатышом. Существовал какой-то внутренний барьер, который мешал русским обратиться к латышскому врачу. И даже те, кто приходили в мой кабинет, часто с небольшой тревогой в голосе сначала интересовались: "Доктор, вы не возражаете, если я буду говорить по-русски?" Возражений, конечно, не было, и беспокойство быстро исчезало.
Но одного пациента я буду помнить всегда. В начале разговора он посчитал необходимым сообщить мне, что является отставным полковником советской армии, работал в Интерфронте и раз в год имеет привилегию лечиться в Москве. Он, видимо, считал, что это приветственное откровение поможет наладить между нами лучшие взаимоотношения. Конечно, так и случилось. Мы оба посмеялись над преувеличенной роли предрассудков. Затем последовала успешная операция и выздоровление. Но на этом рассказ не завершился. Через какое-то время пациент явился ко мне на контроль в сильно возбужденном состоянии: "Доктор, успокойте меня! Я что-то не могу понять". Выяснилось, что полковник решил рассказать своим друзьям о том, как раньше боялся латышей, но преодолел свой страх и убедился в никчемности стереотипов. Казалось бы, разумный шаг. Но друзья его назвали предателем, что стало шоком для этого порядочного человека. Впрочем, все, к счастью, закончилось хорошо. Наш позитивный опыт отношений смог преодолеть и эту жизненную проверку. А мне лично полученные знания пригодились позже в политической карьере…
Отношения врача с пациентами очень интимны. Я лечил разных людей − от самого настоящего бомжа до президента. Коллег и близких. Каждый раз передо мной стоит больной, которого нужно выслушать, понять и убедить, что мы вместе сможем достичь хорошего результата. Не всегда это общение протекает гладко.
Один раз своей коллеге, которая жаловалась на образование в теле, я посоветовал незамедлительно сделать биопсию, быстрее узнать результаты анализов и сразу решить, что делать дальше. Мне самому казалось: ну как еще лучше можно рассказать коллеге план действий? Но ее отношение к происходящему удивило меня. Моя пациентка выбрала другого врача и гневно жаловалась: "Ужас, как он мне такое может говорить, как обухом по голове! Нужно было подготовить, а потом уже что-то такое говорить!" Я думал, что с коллегой можно говорить прямо, без обходных путей. Но оказалось, что ошибался.
Когда оперировал другую коллегу, я старался абстрагироваться от личности пациентки, от ее имени и фамилии. За день до операции вообще отказался разговаривать с больной, потому что со своим повышенным интересом она могла утомить любого. Я так и сказал: "Приду, когда уже будешь спать на операционном столе". Так и сделал. Операция прошла успешно. Нужно быть духовно сильным человеком, чтобы дистанцироваться от личности того, кого оперируешь.
Трудно оперировать и спортсменов, потому что у них есть тенденция ждать от врача большего, чем тот может сделать. Спортсменам нужно вернуться обратно в спорт, и твоя задача − обеспечить это по возможности быстрее.
Одна пациентка, которой обязательно нужно было сделать протезирование тазобедренного сустава, спросила меня: "А после операции я смогу прыгать с парашютом?" Конечно, нет! Больную, которая собирается прыгать с парашютом, я отказался оперировать. Это было бы безумием.
После неоднократных визитов и моих отказов она все-таки согласилась забыть о своей задумке. Я порадовался, что смог убедить человека действовать разумно. Представьте, какой у меня был шок, когда на третий день после успешной операции женщина гордо сообщила: "Доктор, простите, я вас обманула, я все же буду прыгать!" Что дальше произошло на самом деле, я так никогда и не узнал.
За свою жизнь я прооперировал много пациентов. Когда стал президентом, некоторые смельчаки не стыдились обнажить свои шрамы и похвастаться: "Вот автограф президента!"
10 мая, через две недели после атомной катастрофы, нас высадили из поезда в открытом поле, где было приказано разбить лагерь. Первую ночь мы провели под открытым небом − на досках, палатки привезли только на следующий день. Позднее выяснилось, что мы находимся в тридцати километрах от места аварии Чернобыльского атомного реактора. Больше нам никто ничего не рассказывал по одной простой причине − у офицера штаба нашего полка тоже не было плана действий. Зато у нас было достаточно понимания, что спальные места нужно обустраивать хотя бы в метре над радиоактивной землей, и в течение недели мы сами себе такие смастерили. Потом построили баню, которую впоследствии трижды велели переносить в другое место (как это было принято в Советской армии), а потом − соорудили столовую. Все больше укреплялась уверенность, что армейское руководство само не понимает, что именно происходит. Поехать в Чернобыль, как на войну, с оружием и еще его охранять — это было безумием. Все было организовано согласно политике страуса − никому ничего не говорить и самому ничего не знать.
Когда лагерь был готов, мы въехали в затронутую радиацией зону. Нам рассказывали, что здесь находился дачный поселок работников атомной электростанции, в который люди скоро вернутся и будут жить дальше. Вранье, стресс, отсутствие информации — все это было нелегко терпеть.
Кругом уже орудовали мародеры, а мы рыли землю, то есть лопатами переносили верхний радиоактивный слой земли. Иногда дул ветер, и тогда вся радиоактивная пыль летала по воздуху и оседала на как будто отчищенную поверхность. Большого смысла в наших действиях не было. Радиоактивность была высокая, и мы складывали вместе крохи знаний о том, как себя вести, чтобы защититься. За пару дней возродили в памяти все, чему нас учили на военной кафедре. Что-то вспомнили даже те, кто от скуки во время лекций спал.
Несмотря на то, что мне было поручено командовать медицинским взводом, сам я каждый день работал вместе с остальными. Позднее какой-то подполковник это заметил и сказал, что старшему лейтенанту не подобает так делать. Он выдал мне измерительный прибор, и с того момента я начал замерять уровень радиации и все тщательно документировал. Проверял рабочие места, одежду и палатки в лагере. Однажды у одного солдата в подошве сапога застрял маленький камушек − настолько радиоактивный, что превышал норму излучения в тысячу раз!
На каждом шагу мы сталкивались с глупыми и необдуманными действиями. После работы мы смывали с инструментов радиоактивную пыль, но в яме для сточных вод уровень радиации образовывался такой высокий, что к ней нельзя было приближаться. Никто, кроме нас, уровень радиации не проверял. Было лето, на место аварии призвали простых деревенских парней. Мы старались рассказать им о возможной опасности, например, что респиратор, который уже через пару дней больше не функционировал, все же лучше использовать, а не отказываться от него. Нужно было защищаться всеми возможными средствами. И как бы ни хотелось, нельзя было есть ягоды и грибы, которые росли вокруг.
Людям предлагали добровольно участвовать в рискованных и опасных для жизни работах вблизи от испорченного ядерного реактора или мыть машины, которые вернулись именно из зоны реактора. За большую дозу радиации, полученную во время работ, их обещали тут же отпустить домой. Это была ложь − полученную дозу облучения никто точно не измерял и домой никого не отпускал. Однако парней нельзя было отговорить, они добровольно шли получать свою смертельную дозу…
В тактике Путин абсолютно непрогнозируем. Здесь проявляется мышление офицера КГБ. У каждого плана − несколько вариантов для достижения результата и, конечно, пять резервных планов. Чтобы выжить на работе разведчика, нужно уметь хорошо ориентироваться в ситуации и быстро менять свое поведение. Это он делает великолепно.
Путин всегда уверен в себе, и он борец до последнего вздоха. Однако критической точкой, которая заставила его изменить мышление, оказался тот факт, что, будучи избранным на пост президента, он впервые столкнулся с сопротивлением народа. Чтобы сохранить власть, нужно было найти способ, как заглушить голос общества. Игра на основных инстинктах всегда дает быстрый эффект.
Ксенофобия, радикальный национализм, военный конфликт с последовавшим за ним патриотическим подъемом. "Мы − хранители ценностей, они на нас нападают! Но мы не сдадимся!" Все это приправлено солью и перцем: "Я не позволю обижать рабочий класс!" Через несколько месяцев российская оппозиция среднего класса перестала существовать.
Один из наиболее часто задаваемых вопросов таков: "А Путин психически здоров?" Его слова и дела многих заставляют об этом задуматься. Отвечаю однозначно: Путин здоровее всех здоровых! Конечно, мотивы мечты стать чекистом можно поискать в детстве Владимира или его родителях, но это не связано с психическими изменениями. У него выраженный талант офицера спецслужбы. На самом деле он не президент государства, он виртуоз КГБ.
Когда я вступил в должность, попросил латвийское Бюро по защите Сатверсме составить мне психологические портреты российских руководителей. К моему удивлению, они были очень поверхностными и мало годились для работы. Точный психологический портрет человека можно создать только по рассказам тех людей, кто находился в прямом контакте с конкретным человеком. Портрет, созданный по материалам прессы, больше соответствует образу, который создают СМИ, а не сам человек. Однако самостоятельное изучение медийного пространства может дать частичное представление о политическом образе человека. Признаюсь, что в течение семи лет раз в месяц я смотрел все самые важные сюжеты российского телевидения с участием Путина и Медведева. Так можно было проследить и спрогнозировать их политическое мышление, но это определенно не говорит ничего о личности самого человека.
Путин ощущает себя суперчеловеком. Таким, который сам ликвидировал собственные недостатки, чтобы стоять над другими. Ему нравятся сильные личности, которые говорят прямо и открыто. Но это не значит, что Путин не игрок. Как раз наоборот − игра и вызовы приносят ему удовлетворение. В данный момент он начал игру против Запада, к тому же по своим правилам, которые отличаются от международной практики. Чтобы Запад победил, ему придется выучить эти правила.
Если это потребуется для достижения результата, он быстро сможет переступить через свое эго. В отличие от многих я считаю, что Путин умеет проигрывать, однако он никогда не сдается. Как в его любимом дзюдо, это происходит только после удушающего или болевого приема. Так будет и во время украинского конфликта, и в других схожих ситуациях в будущем.
Когда распался мой первый брак, Густаву было 12, Фелиците — 10. Тогда от своих детей я услышал горькие слова, что я плохой отец. Ситуация была очень неприятной. Сделал глубокий вдох, выдохнул и собрался для ответа: "Да, я понимаю ваше отношение. Но если когда-то ваше мнение изменится и потребуется моя помощь или совет, дайте знать, я обязательно помогу…" Конечно, такой день пришел. Но с советами, правда, я аккуратен — не учу своих взрослых детей жизни, никогда не вмешиваюсь в их дела, даже тогда, когда они об этом просят.
Единственный совет, который готов дать своим и чужим детям: "Если хотите насладиться жизнью в полной мере, вам нужны как минимум двое детей — мальчик и девочка, — поскольку отношения с женой или мужем, сыном и дочерью очень отличаются. Это три совершенно разных мира эмоций и чувств".
В отношениях важно, ждешь ты или нет предательства другого человека, и происходит это предательство или нет. Доверие и верность — это для меня очень важные ценности. Я уверен, что жена никогда мне не изменит. Если любовь заставляет предать другого человека, то это была односторонняя любовь, и у нее нет ценности.
Что такое любовь? Большая сила притяжения, которая действует между двумя людьми. Если притягивается только один, то любовь односторонняя, и тогда это не нужно скрывать.
Приятно за ужином насладиться бокалом вина или выпить пива, смотря по телевизору хоккейный матч. Но слишком большое увлечение алкоголем опасно. Настолько опасно, что на следующий день после пьянки человек вынужден опять искать бутылку, чтобы похмелиться.
С властью примерно то же. Точно так же, как алкоголь, ее надо использовать разумно, к ней ни в коем случае нельзя слишком привыкать. Власть может стать вечной зависимостью.
Когда очередной этап жизни закончился, из него нужно уметь выйти. Политический скорый поезд несется вперед, и в него садятся молодые политики с новыми политическими приоритетами. Что сделал, то сделал. Если какие-то хорошие намерения остались нереализованными, пытайся убедить в своих идеях новых политических лидеров.
Я не считаю, что мне теперь нужно участвовать в различных международных клубах, чтобы все еще ощущать себя президентом. Я не чувствую необходимости напоминать себе или другим время своего президентства. Такой внутренней необходимости у меня нет. И меня совершенно не беспокоит факт, если люди вообще забудут, что когда-то был такой президент − Валдис Затлерс. Одна строчка в истории Латвии будет − этого достаточно. Но ее не стереть.
Если президент не был большим негодяем, не завоевал новые территории или не уморил голодом тысячи людей, то ничего большого за ним в исторических анналах не остается. Хорошие дела помнят только те, кого они затронули. Следующие поколения интересуются только большими страстями. В основном вся история − это история завоевателей, и нет разницы − Александр Македонский, Наполеон или Сталин. Историю пишут победители.
Я осознаю, что со своей целеустремленностью и работоспособностью я сегодня мог бы быть материально очень богатым человеком. Однако деньги и власть меня никогда не привлекали. Для меня важна интересная жизни, которая протекает в согласии с совестью, а также спокойный ночной сон. Нельзя отрицать, что моя жизнь была довольно неспокойной. Кармические процессы сопровождали каждый день − я всегда попадал туда, где были самые большие проблемы, и в своем идеализме или наивности я стараюсь эти проблемы решать. Это моя карма, которая формируется для следующей жизни.
Что же остается в памяти людей о деятельности должностных лиц? Народный фольклор или анекдоты — "буржуйки" Годманиса, "земля дураков" Криштопанса, "глажка брюк" Шкеле, "тучные годы" Калвитиса. И про меня будут говорить: "зоопарк", "конверты", "кто я?" и "Указ № 2". Каждое из этих слов − метафора, и они вызывают в памяти мое время. И на самом деле я доволен тем, что уже успел стать героем фольклора.
Но что дальше? Ответ довольно ясен. Работа любит тех, кто любит работу. Движение нельзя остановить. Я бы хотел, чтобы сценарий моей жизни закончился, как у дона Корлеоне из "Крестного отца" Марио Пьюзо. На самом деле я в конце жизни вместе с внуком между саженцами помидор в теплице буду чувствовать себя гораздо лучше, чем президентом страны на большой сцене. Я свободный и счастливый человек.
