Противники корректной лексики часто говорят, что она противоестественна, длинна, неуклюжа. Что это насилие над языком, который, напротив, стремится к экономии речевых усилий, а не к усложнению (намного проще сказать "негр", чем "афроамериканец"; "транс" или, ладно, "трансгендер", чем "трансгендерный человек"). Это удобная аргументация, и ее часто придерживаются и лингвисты, и видные гуманитарии, и вообще много кто.
Какое-то время назад писатель Борис Акунин написал у себя в фейсбуке: "С большим интересом прочитал англоязычную заметку о том, как избегать "вербального стереотипизирования с негативными коннотациями", если хочешь выглядеть воспитанным человеком. Я впервые столкнулся с этим явлением сорок лет назад, учась в японском университете, и думал тогда, что это такая экзотика, проистекающая из гипертрофированной японской вежливости: надо было говорить не "слепой", а "несвободный глазами", не "инвалид", а "несвободный телом", не "эта" (каста неприкасаемых), а "недискриминируемые поселяне" (слово из шести иероглифов). но потом в том же направлении двинулся весь мир, и эта лингвистическая революция меня, труженика на ниве словесности, прямо завораживает.
Оказывается, говорить по-английски про человека old сегодня уже нехорошо, это эйджизм. Следует говорить elderly. не "мужчина" или "женщина" (это сексизм!) — person.
Вместо blind (слепой) надо говорить visually impaired ("визуально ослабленный").
Вместо "маленького роста" — vertically challenged (вот даже не знаю, как точно перевести). ну, что вместо "умственно отсталый" (упаси вас боже!) надо сказать "альтернативно одаренный", я знал и раньше. но теперь, оказывается, еще и вместо "толстый" рекомендуется употреблять horizontally gifted ("горизонтально одаренный"). нет, я за вежливость и за то, чтобы никого не обижать. но зачем ханжить и глумиться над речью?
Страшно подумать, как все это скажется на литературном стиле, когда и если войдет в повсеместную норму".
Действительно, если умозрительно продолжить эту тенденцию, то можно изобрести великое множество смешных выражений. но большинство из таких конструкций (вроде "горизонтально одаренный") остаются жить только в теории или вообще исчезают, едва появившись пару раз где-то ради шутки. О том, что паника об угрозе литературному языку, мягко говоря, преувеличена, высказался в фейсбуке же в ответ на пост Акунина издатель и журналист Илья Красильщик: "Какой-то натурально поколенческий разлом. Что заставляет умных образованных людей при виде слов, заменяющих обидные для кого-то, наливаться кровью и немедленно писать об этом в фейсбуке? Пять минут в Google позволяют понять, что словосочетания horizontally gifted и vertically challenged не используются практически совсем (а если и используются, то только в шутку), у "альтернативно одаренных" в русском языке та же судьба, а что касается замены слова old на elderly (пожилой), то посмотрел бы я на Григория Шалвовича, обращающегося на улице в 2019 году: "Старуха, как пройти в библиотеку?" но нет, 3000 лайков, 500 шеров, публика рукоплещет. Это всеобщее стремление защитить русский язык от внешних угроз и пятых колонн. Стремление, объединяющее всех россиян в едином порыве — защитить язык. Как? зачем? От кого? Да справится он без нас. Глупости отвалятся, нужное останется".
В свое время, работая над проектом "Мы так не говорим", я не могла не поговорить с лингвистами. заранее предвидя их реакцию на большую часть корректных слов и выражений, которые мы собрали для нашего "словаря", я отправилась в Институт русского языка имени Виноградова. Там у меня была назначена встреча с Ниной Николаевной Розановой, ведущим научным сотрудником отдела современного русского языка. Потратив на меня не- сколько часов, Нина Николаевна отвела меня в соседний кабинет (отдел культуры русской речи) — познакомить с его сотрудниками, вдруг они имеют что добавить относительно предмета нашего разговора. Дальнейшее стало полной неожиданностью.
В кабинете сидело четыре дамы разного возраста, которые дружно изумились моей затее. несмотря на то, что Нина Николаевна меня представила и максимально корректно объяснила им, в чем заключается мой проект, все в разной степени высказали свой скепсис, заявили, "кто ты такая, чтобы браться за столь сложную задачу". Узнав, что я не филолог, а журналист, и вовсе сменили тон с недоверчивого на презрительный. Кончился наш разговор вопроса- ми (риторическими) о том, какой госдеп мне заплатил за навязывание чуждых нашему глубоко духовному народу ценностей. На этом Нина Николаевна поспешила увести меня из кабинета, многократно извиняясь, что она такого не ожидала, и уверяя, что не все у них в институте такие. Я охотно верю, но не могу не привести слова одной из тех дам, которая говорила громче и больше всех, и под конец перешла на натуральный крик: "Инвалид и в Африке инвалид, как его ни назови. Только и делают, что просят всякие блага от государства, а потом еще ноют. Вы мне не навязывайте свои западные стандарты толерантности, и не лезьте с ними в наш родной язык. В нашей стране своя мораль, чистая, у нас всегда будут презирать геев, и правильно. Мы победим!" Автор этих слов — Елена Михайловна Лазуткина, ведущий научный сотрудник отдела культуры русской речи Института русского языка имени В.В. Виноградова Российской академии наук.
В разговорах со многими лингвистами я неизбежно сталкивалась с критикой политкорректного языка — и это было ожидаемо. Сталкивалась я и с тем, что "все сложно" — и это тоже обычное явление, когда журналист разговаривает с узким специалистом в какой-то области. В то же время, я заметила, что лингвисты в разной степени близки или далеки от той или иной темы: кому-то ближе лексика, касающаяся заболеваний, диагнозов или социально угнетенных групп людей; другие больше знакомы с группой слов, описывающих гендерную идентичность; третьи одинаково далеки и от того, и от другого.
Один известный лингвист сказал мне в разговоре (не буду приводить его имя, потому что впоследствии он убрал эти слова из интервью): "Почему я как человек должен разбираться во всей это сложной терминологии, касающейся трансгендерности — или как там ее называть? зачем мне все это знать? Меня это не касается, и не надо. но получается, что я не только должен выучить, как там что называется, но и следить, чтобы не дай бог не обидеть тех, до кого мне и дела нет. А если вдруг обижу, на меня еще и накинутся толпы разъяренных активистов и начнутся проклятия. Это явный перекос, вам не кажется? Хочется в таких случаях сказать: да идите вы подальше".
Из многочисленных разговоров с лингвистами я сделала несколько выводов. Во-первых, по- настоящему никто из них не знает, "как надо", и тем более "чем это все кончится", то есть какие корректные слова останутся в языке, какие уйдут, а какие, считающиеся сегодня некорректными, утратят свою негативную окраску и станут вновь нейтральными. Во-вторых, у каждого лингвиста есть своя мера допустимого — того, что он или она считает нормальной уступкой корректности, а что для них уже перебор. И вовне транслировать консолидированное мнение они не готовы, они об этом даже между со- бой договориться не могут. И, в-третьих, любой апологет корректной лексики вызовет критику лингвистов, — это неизбежно. Лингвисты и активисты будут по определению в разных лагерях — если не полностью, то частично.
Впрочем, это не проблема — наоборот, повод для непрекращающейся дискуссии, в ходе которой можно узнать много интересного. Максим Кронгауз на презентации проекта "Мы так не говорим" сказал: "Этот словарь совершенно замечательный, но содержание его имеет полный спектр — от разумности до безумия. И это очень хорошо, потому что позволяет с интересом его читать и обсуждать".
"Ничего запрещать и разрешать нельзя"
Нина Розанова, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник, ученый секретарь отделения современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виногра- дова Российской академии наук:
Проблемы политкорректности — это, скорее, общественные проблемы. И поэтому общество надо воспитывать, чтобы не было никаких обидных для других слов. В вопросе политкорректности важно не перегнуть палку. Потому что уже много обратных ситуаций. Доходит до того, что человек вообще боится рот раскрыть: не дай бог скажу "инвалид", а человек обидится. на самом деле ничего обидного в этом слове нет. Так, выражение "уступайте места инвалидам" вполне нормальное. В речевом обиходе некоторые слова имеют несколько значений. Основное, первоначальное значение может быть совершенно нейтральным, но в каких-то других ситуациях вдруг у слова начинают появляться какие-то дополнительные, неприятные коннотации. Поэтому "я инвалид второй группы" — что здесь оскорбительного? ни- чего. но когда кто-то говорит: "ну он совсем инвалид, что ли?" — в значении "человек неполноценный", это уже звучит как оскорбление.
"Шизофреник", "эпилептик", "колясочник" — это перенос значений, метонимия, когда свойства одного явления по смежности переносятся на другое. Конечно, сокращения — это всегда более сниженный вариант, и часто это происходит в устной речи, потому что человек хочет сказать компактнее. Лень — основа прогресса, как известно. В обычной речи никто не скажет "человек, страдающий шизофренией". Мы стягиваем это все в слово "шизофреник", а потом еще и усечение делаем — "шизик". Язык не любит длинных форм, все сокращается, но появляются новые тенденции в обществе, борьба за политкорректность, запускается обратный процесс, появляются опять длинные номинации.
Двигать язык очень трудно. Любой лингвист вам скажет, что ничего запрещать и разрешать нельзя. Язык — это социальное явление, помимо его глубинных системных свойств. Конечно, язык существует в социуме, и социум влияет на языковые процессы и изменения. если даже кому-то что-то не нравится, общество может не принять этих изменений в речевом обиходе, и с этим уже ничего не поделаешь.
Многое зависит от языка. Английский, французский, немецкий — это аналитические языки, а русский — язык синтетический. В аналитических языках грамматические формы — суффиксы, при- ставки — легко связываются с грамматическим значением: достаточно присоединить какой-то суффикс, и меняется род. В русском языке все сложнее. Кроме суффиксов, у нас есть синтаксические связи, отношения в предложении между словами. Поэтому прибавить к слову "автор" суффикс "ка" так просто не получится. Может быть, лучше оставить все как есть? В нашем синтетическом языке есть слова общего рода, которые имеют отношение и к мужскому, и к женскому роду. Когда появились женщины в муж- ских профессиях, язык стал справляться с этой проблемой очень просто — меняя согласование внутри предложения. "Врач Иванова вошла в кабинет". Это согласование по смыслу. И этого достаточно.
Да и что дадут суффиксы? например, у слов "директорша", "директриса" все равно будет сниженный оттенок. Даже если вы законодательно введете правило писать в официальных документах "директриса", это не приживется. Поэтому лучше все-таки оставить "директор Иванова". Можно сколько угодно говорить, что это обидно для женщины, но это язык, есть нормы и правила, и никуда от них не денешься.
Все эти феминистские штучки вроде "авторки" — это попытки влияния в первую очередь на категорию рода, которая очень консервативна. здесь очень сложно все менять, сильно сопротивление материала. Поэтому эти суффиксы и не нравятся, они "выламываются" из всего.
Языковые процессы зависят не от лингвистов. Я могу привести множество примеров, когда та или иная норма побеждала, независимо от рекомендаций лингвистов. Это очень дискуссионный вопрос — влияют ли социальные изменения на глубинные системные изменения в языке. Большинство лингвистов склонны считать, что, как правило, не влияют. но очень мощные социальные изменения могут затрагивать и системные процессы. Хрестоматийный пример — влияние на язык революции 1917 года. Тогда появился новый способ образования слов — так называемая аббревиация. КПСС, РВС, нКВД… Этого специфического способа словообразования не было в языке XIX века. Более того, эти процессы зашли настолько далеко, что в разговорной речи аббревиатура стала словообразовательной базой для новых слов: "кагэбэшник", "энкавэдэшный".
Что касается языковой корректности по отношению к ЛГБТ, у нас общество еще не дозрело до этого. Сначала надо внедрить в сознание людей, что это явление врожденное, что это не преступление и не болезнь, а потом уже менять что-то в языке.
"Политкорректная правка русского языка проводится без учета самого языка"
Максим Кронгауз, доктор филологических наук, профессор Высшей школы экономики:
Политкорректность обрушилась на русский язык только сейчас. Уместность феминитивов и (не)допустимость слова "негр" мы взахлеб обсуждаем максимум лет пять. А между тем в Европе и Америке эта лингвистическая идеология оказала значительное влияние на английский, немецкий и другие языки уже в 1980–1990-х годах. Большей частью она свелась к запретам на употребление в публичном пространстве слов, оскорбительных по отношению к любой социальной группе, то есть к созданию комфортной коммуникации без какой бы то ни было дискриминации.
Благородная цель и успешный мировой опыт проведения политкорректности в жизнь вроде бы подразумевают, что нам и задумываться особо не стоит: бери известные запреты и правила и меняй русский язык точно так же — не ошибешься. Одна- ко процесс идет уж точно нелинейно, вызывая как прямое неприятие, так и издевательские усмешки. наше общество снова расколото, и при этом очевидно, что пока совсем небольшая его часть принимает политкорректность. если говорить точнее, большинство носителей русского языка о политкорректности вовсе не знает, а вот те, кто знает, расколоты. Почему так?
Самый простой ответ — "не доросли". Он не только самый простой, но и универсальный, годится на любой вопрос типа "почему у нас не так". Он предполагает безусловное существование социально- го прогресса, который несколько раньше происходит в одних странах, а в других — либо позже, либо ни- когда (но об этом даже не хочется думать). И еще этот ответ не подразумевает дискуссии, потому что те, которые не доросли, недостойны быть участника- ми обсуждения.
Впрочем, будем честны, в Европе и Америке политкорректность тоже не так уж легко пробивала себе путь, просто у нас есть дополнительные, так сказать, отягчающие обстоятельства. Первое заключается в том, что политкорректность, как ни крути, — это цензура, запрет на употребление определенных слов, причем запрет идеологический. А у нас эта идеологическая цензура вот только что существовала, хотя и идеология была другая, советская. И в 1990-х годах наше общество решительно и с удовольствием освобождалось и от политической цензуры, и вообще от всяческих запретов, включая культурные (свобода мату!) и орфографические (язык падонков). И вот опять! Второе связано с тем, что мы другие. И это не очередная попытка поговорить об особом русском пути. Особые все, и мы тоже, и язык у нас особый. ну вот не было у слова "негр" отрицательных коннотаций, потому что не было в СССР расизма как идеологии. Не было масштабной истории рабства, и люди с черной кожей встречались нечасто, значительно реже людей с белой. Бытовой расизм, безусловно, имел место (страх перед "иным" и ненависть к нему), и язык обслуживал его специальными бранными словами. но слово "негр" как раз было совершенно нейтральным. Сегодняшний запрет на него связан с табуированием английского n-word, которое сходно по звучанию и всегда было бранным, правда, степень его табуированности в последние годы резко возросла. Естественно, сначала русское слово исчезло в американском варианте русского языка. Скорее всего, оно исчезнет и из публичного русского пространства вообще, хотя первоначальная "политкорректная" замена на слово "черный" выглядит чудовищно и совершенно не учитывает отрицательных коннотаций этого слова.
Попробую высказать эту мысль совсем просто. Политкорректная правка русского языка проводится без учета самого языка и языковой интуиции его носителей, а как бы по аналогии с английским. Более того, эта правка зачастую проводится в довольно травматичной для обычных носителей языка форме. В языке почти все основано на привычке. Поэтому обвинение носителей языка в расизме, сексизме, гомофобии и так далее на основании того, что они про- износят нейтральные и привычные для них слова, несправедливо, а именно этим часто подкрепляется требование отказа от этих слов. Тем более что большая часть носителей языка вообще находится вне контекста политкорректной дискуссии.
В этом смысле показательна дискуссия о названии различных сексуальных ориентаций. напри- мер, слова "гомосексуализм" и "гомосексуалист" объявляются недопустимыми без каких-либо лингвистических оснований. По мнению многих носителей языка, они не содержат отрицательной оценки (в отличие от ряда грубых слов, называющих эту сексуальную ориентацию), а суффиксы "изм" и "ист" выражают широкий спектр значений. Тем не менее, людям, использующим эти слова, приписывается (как кажется, совершенно необоснованно) гомофобия. но даже замена этих слов на предложенные "гомосексуальность" и "гомосексуал", которые построены по той же словообразовательной модели, что и "гетеросексуальность", и "гетеросексуал", не обеспечивает политкорректности в полной мере. В других дискуссиях эти слова, как и слово "голубой", объявляются недостаточно корректными и должны быть заменены словом "гей". Все эти языковые изменения не опираются ни на какие лингвистические исследования, это в большей степени декларации, но самое странное, что непонятно, кто является их автором, кто выходит с этими предложениями или требованиями, кого следует считать субъектом этих языковых изменений. Как правило, мы узнаем о них из дискуссий в социальных сетях, где речь идет о трансляции чего-то известного и очевидного.
Гораздо менее травматичным для носителей языка следует считать путь, выбранный инвалидным сообществом: политкорректные замены постоянно обсуждаются и внутри него, и с привлечением лингвистов и журналистов, причем последним предлагается пользоваться разработанными рекомендациями. В этом случае становится очевидно, что политкорректность — благо и ее распространение залечивает травмы, не порождая новые. А вот использование языка в качестве своего рода социальной дубинки против воображаемых идеологических противников политкорректность только дискредитирует и раскалывает общество еще и по языковому принципу.