Дмитрий Быков. Остромов, или Ученик чародея

Автор заявляет, что "Остромов" условно является третьей частью исторической трилогии, начатой романами "Оправдание" (2001) и "Орфография" (2003). Книги, однако, связаны лишь некоторыми второстепенными персонажами, и читать их можно в произвольном порядке.

В "Остромове" снова перед нами по-голевски пиршественный стол русской речи, языка и симбОлов.

Это мастерски написанный роман со словесной игрой, изощренность которой опробована в "Орфографии", "Списанных" и "ЖД". Пожалуй, именно эти романы Быкова вспоминаются при чтении "Остромова".

А каков сюжет!… В его основу легло полузабытое ныне "Дело ленинградских масонов" 1925-1926 гг. Но это загадочное дело, как водится, стало "лишь фоном для многопланового повествования о людских судьбах в переломную эпоху, о стремительно меняющихся критериях добра и зла, о стойкости, кажущейся бравадой, и конформизме, приобретающем статус добродетели. И размышлений о том, не предстоит ли и нам пережить нечто подобное…"

Если столь же монументальный "ЖД" представлял собой роман-антиутопию с необычайно разветвленной структурой ("Живые души", или "ЖД" — узловая точка, в которой пересекаются разнообразнейшие интертексты русской культуры, от "Мертвых душ" до войновичского "Чонкина" и "Мифогенной любви каст" Ануфриева и Пепперштейна), то "Остромов, или Ученик чародея" — продукт реконструкции бытия, слепок внутренней жизни Ленинграда середины 20-х годов, сделанный (по аналогии с "альтернативной историей") методом "альтернативной археологии"или, если хотите, "альтернативной антропологии"! В этом плане окутанное мистическим туманом "дело масонов" предстает для писателя интереснейшим источником и даже инструментом познания того, что творилось в умах людей того странного, сюрреалистического времени.

Конечно, читателю сразу вспомнится булгаковская Москва, столь блистательно описанная в "Мастере и Маргарите". Но Быков-то нам расскажет о Ленинграде, которому не так "повезло" в этом плане. А ведь этот город испокон веку насыщен символизмом, и вся его жизнь — от постройки декораций до выбора актеров — непрерывная мистерия.
Недаром, кстати, главный герой Борис Остромов, садится на поезд, следующий из Симферополя в Ленинград, именно в Москве… Попутчиком его оказывается молодой человек 25 лет от роду, зовут которого Даниил Галицкий. Едут они в Ленинград каждый со своей целью, но отныне пути их связаны…

Прототипом Бориса Остромова является личность сколь реальная, столь и загадочная — Б. В. Астромов-Кириченко-Ватсон — увлеченный романтик, по мнению одних исследователей, и авантюрист-провокатор, по мнению других. Как бы то ни было, сообщает нам автор, "среди "бывших людей" второй половины двадцатых годов он играл заметную и неоднозначную роль". И автор, разумеется, предлагает читателю свою версию этой личности.
Второй герой романа Даниил Галицкий, опять же по утверждению автора, некоторыми чертами близок своим тезкам Даниилу Андрееву и Даниилу Ювачеву, называвшему себя Хармсом, но более всего Даниилу Жуковскому, сыну Аделаиды Герцык, расстрелянному в 1938 году (письма, стихи и воспоминания этого феноменально одаренного юноши опубликованы в сборнике "Таинства игры. Аделаида и ее дети").

Бессмысленно сообщать читателю какие-то сюжетные подробности романа. Он сам по себе невероятно увлекателен, и оторваться от него решительно невозможно (в отличие, скажем, от "Орфографии"!). А вот хотелось процитировать один отрывок из "Остромова", в котором особенно сгущена его атмосфера и сходятся многие философские интенции романа. Отрывок этот посвящен Городу:

"Город стоял, как обделавшийся старик.
Юсуповский дворец был теперь домом работников просвещения, Аничков стал музеем советских городов, дворец Белосельских-Белозерских был райкомом Центрального района, в домах Бецкого и Барятинского общежительствовал пролетариат, во дворце Брусницына открылась кожевенная фабрика имени пострадавшего за народ Радищева, во дворце великого князя Александра Владимировича — санатория для недостаточно ученых, Биржу делили матросский клуб и загадочный Совет по изучению производственных сил, а в церкви Божией Матери Милующей тренировался перед глубоководными погружениями отряд боевых водолазов имени еще Троцкого, но год спустя уже Кирова.

Чего бы мы хотели? Разве хотели бы мы, чтобы город новым Китежем ушел в болота, из которых вырос, и не достался уже никому? Нет, пусть бы он был, бледный, сирый, в паутинном запустении, как заброшенный замок; но то, что он горячо стремился к новой жизни, поспешая, разваливаясь на ходу, напяливая кумач, за месяц готовясь к празднеству, приспосабливая академии под санатории для настрадавшегося пролетариата, было всего больнее для тех, кто помнил его прежним. Таким приезжим казалось, что к звукам весеннего Ленинграда — конскому цокоту, людскому топоту, трамвайному звону, крикам газетчиков, мявканью грязных чаек, — примешивался подспудный гул, но не грохот близкой катастрофы, сносящей нас всех с лица земли за то, что мы выжили и согласились, — а ровный белый шум бессильного бешенства.
Если бы он выбрал роль призрака, запущенного безумца, вечно бормочущего о собственном прошлом!

Но он был городом и не мог быть ничем кроме; он согласился на роль второй столицы, забыв или заставив себя забыть, что второй не бывает. Он мнил еще поспорить с этой дурой, азиаткой, отомстившей окончательно и бесповоротно; он отказывался понять, что история свернула на ее охотнорядский путь, круглый, как она сама, как гнездо, плаха, боярское пузо. Он все еще верил, что протащит в образчики тиранства не самоцельное зверство Ивана, но созидательную ярость Петра. И потому он лихорадочно одевался в кумач, сдавал дворцы беспризорникам и партийцам, со старческой стыдной поспешностью встраивался в новую жизнь, всем видом говоря: смотрите, и я тоже! Как инвалид, лепечущий о былых заслугах, он в каждом втором транспаранте именовал себя колыбелью переворота, хотя на дне души мечтал стать его могилой; из последних сил внушал себе, что лучше такая жизнь, чем распад, пустоши, проплешины одичания — ибо так он, глядишь, подспудно внушит новым память о былых титанах, облагородит не победителей, так их детей, загонит толпы ликующей простоты в пропорции Растрелли и Росси. Должно быть, осенними ночами он сам уговаривал себя — так же униженно, как все, согласившиеся выжить под игом; и как знать — может, он прав, ибо, послужив победившему скотству, он перестоял и его, — а все-таки в двадцать пятом году смотреть на него было тяжело.
Впрочем, смотревшие видели разное…"

• ТЦ Domina, магазин-кофейня (Ieriku 3, 20017488)
• ТЦ Mols (Krasta 46, t.67030337)
• Дом Москвы (Марияс 7)
• ул. Гертрудес 7
• ул. Персес 13
• ул. Дзирнаву 102
• ТЦ Alfa (Бривибас гатве 372)
• ТЦ Dole (Маскавас 357, 2-й этаж)
• ТЦ Talava (Сахарова 21)
• ТЦ Origo (Стацияс лаукумс 2, 1-й этаж)