— Григорий Шалвович, вы ведь родом из Грузии. Ощущаете ли вы себя грузином?
— Если вы имеет в виду национальные или культурные корни — то, скорее, нет, потому что в Грузии я прожил первый месяц своей жизни, а вырос в Москве. Но когда живешь в таком городе, как Москва, национальное вообще не очень в тебе развивается. Москва — огромный космополитичный город, здесь одна национальность: москвич.
— А как же горячая восточная кровь? Должна же она была в какой-то момент взыграть в вас?
— Ну чтобы я зашелся в лезгинке — такого за собой не припомню.
— То есть в зов крови вы не верите. А во что тогда верите?
— Я отношусь к категории людей, сомневающихся во всем. А если вы имеете в виду, что для меня важно — тогда важно то, что есть в человеке. Ибо он появляется на свет с уже заложенными в нем базовыми характеристиками: кто-то рождается храбрым, кто-то хитрым, кто-то умным. И сделать с этим уже ничего нельзя. Воспитание только подчеркивает те или иные качества. Поэтому если говорить о живых существах, то я не сторонник лысенковской теории.
— Разве людям не дается при рождении поровну: одинаковое количество смелости, ума, скупости?
— Ну нет. Даже близнецы, рождающиеся с одной генетической формулой и выросшие в одинаковых условиях, разные: один может быть храбрым, а другой трусливым. Это какой-то пакет, который мы получаем от рождения.
— Душа приходит в том же пакете?
— Я знаю одно: душа приходит оттуда, куда потом уходит. Дальнейшее мне пока не известно. До поры до времени…
Игрок
— Согласны ли вы, что серию романов о Фандорине неизменно называют в той же прессе именно самым грандиозным проектом российской литературы конца XX века?
— Это и есть проект. Отличие подлинной литературы от литературного проекта в том, что проект должен быть очень хорошо просчитан. Кроме того, серия о Фандорине — не только литературный и культурный проект, это еще и бизнес- проект. И это мне тоже интересно. Я хочу попытаться создать принципиально новую схему существования автора на книжном рынке, когда автор не является существом, зависимым от литературного агента или издателя, а находится в центре этого производственного процесса.
И вокруг него крутятся издатели, агенты, экранизации, театральные постановки и т.д. Автор должен быть дирижером этого оркестра. Поэтому я и не позиционирую себя как писателя. Русское слово "писатель" — оно с большой буквы. Человек, называющий себя писателем, должен про себя что-то такое особенное понимать. Нет, я не писатель, я беллетрист.
Разница состоит в том, что писатель пишет для себя, а беллетрист — для читателя. Впрочем, я и про себя не забываю: выстраиваю свою писательскую судьбу так, чтобы в будущем у меня была возможность заняться чем-нибудь другим.
— Интересно, чем?
— У меня есть некоторые идеи на этот счет. Например, мне было бы интересно заняться сочинением компьютерных игр. Я вообще люблю игры всякого рода.
— А деньги вы любите? Есть такое банальное представление, что деньги — это зло.
— Я не считаю, что деньги — зло. Это все равно что считать, будто электрический ток — зло. Смотря что с ними делать. Я к ним отношусь совершенно по-дружески.
Портрет Эраста Фандорина
— В вашем кабинете воссоздана атмосфера того времени, о котором вы пишете. А если вы начнете писать о другом или будете сочинять компьютерные игры, что-то изменится здесь?
— Кто его знает… Компьютер, который стоит на столе, не мешает мне писать про XVIII век. И когда я закрываю за собой дверь в кабинете, мне действительно кажется, что я проваливаюсь на сто лет назад. Тем более что дом, в котором мы сейчас находимся, расположен в районе Москвы, часто появляющемся в моих романах. Это тоже важно.
— А почему вам нравится то время? Как это вы ощутили в себе?
— Время, о котором я пишу, конец XVIII — начало XX века, наполнено для меня очарованием, потому что связано с русской литературой. Это период, когда русская литература была великой. Это время, когда писали Чехов, Толстой, Достоевский.
И они создали некую особенную Россию, которая существует до сих пор, и очень вероятно, что просуществует дольше, чем наша конкретная Россия. Всякое может быть… Это какое-то весьма привлекательное пространство.
— У вас на стенах в кабинете висят очень необычные вещи: старинная теннисная ракетка, афиши XIX века, печать Фандорина, дуэльный пистолет… А откуда потрет самого героя — Эраста Петровича?
— Я увидел этот потрет в антикварном магазине в Москве год назад и сразу понял, что это Эраст Петрович. Во всяком случае теперь он для меня выглядит именно так. Когда я пишу, все время кошусь на портрет, потому что у него меняется выражение лица.
Я вижу: если появляется какая-то презрительная складка, значит, он хочет сказать мне: "Врете вы все, Григорий Шалвович, не было этого". А иногда он одобрительно кивает головой: "Ты правильно угадал, пиши дальше". Это хороший портрет. Это не сразу видно, но он живой.
— Детективный жанр вам как писателю близок? Или же вы его выбрали исключительно по расчету — для проекта о Фандорине?
— Для истории про Фандорина я выбрал его сознательно. Но я люблю жанр детектива, потому что он предполагает некую интерактивность. Писатель вовлекает читателя в игру, заставляет его шевелить мозгами. Читатель начинает думать, кто убил, выстраивает какие-то версии. Угадал, не угадал — уже не важно. Это жанр продуктивный.
Какой-то в этом есть командный дух. В детективе или в романе с тайной — жанре, который мне больше всего нравится, — читатель пытается опередить автора, оказаться умнее, скоростнее. Книжки, которые я пишу, кроме детективной фабулы, имеют еще и пласт литературного детектива.
— А сами вы читаете детективы?
— Раньше я читал детективы, теперь, как начал их писать, читать перестал. Это вещи несовместимые. Я начинаю читать роман и уже вижу, хороший он или плохой. Ни один из детективов за последнее время я не дочитал до конца. Потому что боюсь попасть под влияние хорошего детективного автора. Это не нужно, это мешает. А то вдруг прочту, потом забуду, что где-то это читал, и оно из меня выскочит как мое собственное.
— Кажется, что каждый ваш роман написан как будто разными людьми — настолько различны стили и язык.
— Это очень простая штука. Я не могу делать одно и то же. Потому что не получится хорошо, потому что мне скучно. Мне каждый раз нужно преодолевать сопротивление окружающей среды.
Я хочу, чтобы каждый следующий роман был лучше предыдущего или по крайней мере другим. Повторяться я считаю неправильным, поэтому все романы такие разные.
Кроме того, это тоже часть проекта. Про себя я с самого начала знал, что буду писать таким образом. Но сейчас писать стало гораздо труднее, чем вначале, и дело идет гораздо медленнее. Слова у меня кончились, кончился словарный запас. А его обогащение происходит гораздо медленнее, чем расходование.
Быть или не быть?
— Создается впечатление, что смысл вашей жизни — в работе. Но когда-нибудь придет момент подведения итогов. Будет ли вам что вспомнить в последние минуты своей жизни?
— Если мне не будет больно и я смогу что-то вспоминать перед смертью, то вовсе не обязательно первый поцелуй. Самое замечательное предсмертное высказывание из тех, которые мне известны, принадлежало одной даме — леди Монтгомери, которая прожила долгую жизнь. Последние ее слова были: "ВСЕ это было очень интересно". Сказала она так, и умерла.
— О смерти вы глубоко рассуждали в книге "Писатель и самоубийство". С чем это было связано?
— На мой взгляд, подобного рода исследование интересно писать, если ты не знаешь ответа на вопрос, который сам себе задаешь. Написание книги — это способ найти ответ.
Если ты заранее знаешь ответ, то вряд ли напишешь интересно. Не думаю, что буду к этому возвращаться. Другое дело — у меня накопилось некоторое количество фактологических исправлений. Если будет второе издание, то я бы хотел их внести.
— А почему вдруг вам стала интересна тема самоубийства?
— Потому что это самый важный вопрос в жизни: быть или не быть. Стоит ли жизнь того, чтобы, невзирая на все пакости и неприятности, которыми она наполнена, дожить, досмотреть ее до конца. Или — ну его, все, к черту. Я не знаю, как вас, а меня-то учили в свое время: главный вопрос философии — что первично. Так вот, скажу я вам, не это главное.
Главный вопрос все-таки — быть или не быть. Но об этом очень сложно говорить публично, вот так вот, между делом. Вы не представляете себе, какое количество людей на свете живет на грани самоубийства. И как иногда им хватает малейшего толчка в ту или иную сторону, чтобы эту грань перейти. Не хотелось бы, чтобы мои мысли вслух явились для кого-нибудь подобным толчком.
"Смотрите, завидуйте…"
— Вы закончили Институт стран Азии и Африки МГУ по специальности "японовед". К какой карьере вы готовили себя? Разведчика?
— Ну нет. Разведчик из меня никогда бы не получился. Я даже когда смотрел фильмы про разведчиков, те же "Семнадцать мгновений весны", мне всегда было неудобно за главного героя. Я думаю: слушай, люди тебе доверяют, а ты их обманываешь, как ты можешь так? Не нравится мне эта профессия.
— Изменилось ли что-нибудь в вашем характере с приходом финансовой стабильности?
— Конечно. У меня сейчас совсем другая жизнь. У нас такое время и такая страна, что у людей нередко бывает возможность за промежуток одной жизни прожить не одну, как это происходит, например, в Швейцарии, а несколько жизней.
Я в свои 45 лет живу уже четвертую жизнь. Не случайно для проекта я решил взять литературный псевдоним. В средневековой Японии есть традиция — по достижении какого-то жизненного рубежа менять имя и с этого момента начинать жить по-другому.
Сейчас у меня началась очередная жизнь — так это я для себя определяю. Я и внешне изменился. Потому что на прежней работе ходил на службу в галстуке. И счастлив, что избавился от этого ненавистного предмета туалета.
У меня где-то валяется целая куча галстуков, которые я теперь уже никогда не надеваю. Я не хожу на работу. Если хочу — делаю что-то, не хочу — не делаю. Я просыпаюсь тогда, когда моему организму нужно проснуться, а не когда звонит будильник. И не надо с такой завистью на меня смотреть. Главное же — у меня есть ощущение, что я нашел свое дело.
Записала Юлия ЗАЙЦЕВА
Досье
Борис Акунин (настоящее имя — Григорий Шалвович Чхартишвили) родился 20 мая 1956 г. в Грузии.
Закончил историко-филологическое отделение Института стран Азии и Африки МГУ. По основной профессии — переводчик, японовед. До октября 2000 г. работал в журнале Иностранная литература, в том числе заместителем главного редактора. Переводил Мисиму и Питера Устинова.
В 1998 г. выпустил нашумевшее исследование "Писатель и самоубийство". В конце 1990-х начал серию романов и повестей "Приключения Эраста Фандорина". Как утверждает автор, импульсом тому послужило желание супруги прочитать хотя бы один умный современный детектив. В итоге серия о Фандорине стала бестселлером. В 2000 г. Акунин стал лауреатом премии "Антибукер" за роман "Коронация".
Чхартишвили выпустил также пьесу "Чайка" как продолжение чеховской, роман "Алтын-Толобас" и серию детективных романов о Пелагие.
Проект "Борис Акунин" сам автор считает попыткой создать новый эпос с условным названием "Россия, которой мы не теряли". Что значит слово "акунин", Чхартишвили не признается, однако известно, что в переводе с японского это "злой человек", "негодяй".