…Мой собеседник демонстрирует большой толстый журнал "Нью–йоркское книжное обозрение" на английском языке, которым зачитывается последние годы. Объясняет, что "когда видишь невероятно много новых, интереснейших тем, которые неустанно обнаруживают исследователи, помимо знаний это дает реальное представление о собственном, достаточно скромном, размере".
— А как, по–вашему, развивается сегодня историческая наука в Латвии?
— Главное, что она развивается свободно, в прекрасном разнообразии, каждый может написать свою книгу. А это самая важная предпосылка к тому, чтоб история не была монополизирована узкой группой людей. Для здорового развития жизненно необходимы конкуренция и разнообразные течения. Это не значит, что все они должны нам нравиться, но свобода слова предполагает наше несогласие. Скажем, выставка о Цукурсе может быть кому–то неприятна, но она имеет право быть.
— Над чем вы сами работаете?
— Важнее, чем занимаются мои докторанты, ведь они будут определять будущее. Темы самые разные: об истории падших женщин, о развитии сельского хозяйства после разрушения колхозов и переходе крестьян в свободный рынок, история КГБ с 45–го года (в основном кадровый состав изучается)… Очень важно, что темы сегодня можно выбирать свободно и излагать материал интересно. Чего мы были лишены в советское время, когда тексты специально усушивались. А ведь интересный живой рассказ, вызывающий интерес общества, это и есть залог развития истории.
— Насчет монополизации только выходит противоречие, ведь есть же у нас официальная трактовка истории Латвии.
— Да что вы! Такого у нас нет и никогда не будет, я надеюсь. Посмотрите, в магазинах множество книг с самыми разнообразными версиями.
— Но экзамен по натурализации, например, требует версии совершенно определенной. Той, что запечатлена в вашей книге и которую президент представляет на официальном уровне.
— Наша книга ни в коей мере не является официальным изданием — только коммерческим. Президент не была ни его редактором, ни автором, ни даже спонсором. Финансировал его Американский фонд демократии. И, кстати, готовится второе издание, исправленное. Что до исторической науки, то со времен Древней Греции она бьется с государством за свою независимость, но нередко проигрывает. Потому что в ней самой заключен сложный вопрос: чем измеряется ценность факта? Тем, что он свершился сам по себе, или тем, что о нем написали? История — отражение настоящего, оно и выбирает нужные ему в данный момент факты и интерпретации.
— Именно поэтому среди "прекрасного разнообразия версий" мы не встречаем никакого творческого осмысления событий 40–го года? Нам как догма преподносится только факт оккупации.
— Почему же — мы предлагаем свою версию, другие могут выдвигать свои.
— И что, выдвигают? Я имею в виду именно академическую среду.
— Я таких людей не знаю, но ведь я и не могу знать всего.
— Ну, не так уж много в Латвии историков, чтоб вы кого–то не знали. А как продвигается работа межгосударственной российско–латвийской комиссии историков, куда вы тоже входите?
— Эта комиссия не была создана. Вообще, если следовать классической установке древних греков, то они рекомендовали не писать историю раньше, чем пройдет 50 лет. За это время все более–менее успокоится.
— Выходит, нелогично, что вся наша жизнь вертится вокруг канувших в Лету исторических событий?
— Совершенно нелогично, но именно это демонстрирует настоящую власть истории над нашей жизнью, о которой в свое время сказал выдающийся французский философ Раймон Арон. Весь человеческий опыт показывает, что прошлое невозможно отложить и забыть о нем, оно никуда не пропадает и обязательно застает людей врасплох, потому что страсти и мордобои прошлого они упорно предпочитают сытому спокойствию настоящего. Поэтому с историей, как с неврозами, надо просто привыкнуть жить вместе.
— Время не особенно меняет человеческий род к лучшему?
— По сути вообще не меняет. Французский историк Ренан в 1882 году дал такое определение нации — это не история сама по себе, а то, что мы помним. И, особенно важно, — то, что мы забываем. Мы хотим помнить героические страницы прошлого и забыть те, что их опровергают.
— Гостившая недавно в Риге ваша российская коллега Наталия Нарочницкая сказала, что история — это основа идеалов человека, поэтому за нее идет столь острая борьба. Вы согласны?
— Когда в 1866 году Пруссия — меньшая из европейских держав — крепко побила огромную Австро–Венгерскую империю, она сказала: победил не солдат, а наш учитель. Который учил нас быть великими. Речь о том, что с начала века в прусском учебном процессе огромное внимание уделялось истории. Так что основания для ее авторитета достаточно сильны.
— Как же быть с латвийской ситуацией, где у русских и латышей взгляды на историю прямо противоположны? Можно ли переучить отдельный народ или продолжать исповедовать каждому свои ценности?
— С политической точки зрения я это обсуждать не хочу. С методологической — можно делать что угодно, но погрузить отдельную нацию в чужое видение невозможно. Так было с латышами, которые веками категорически не принимали немецкий подход и, как только выдалась возможность, принялись за написание своей национальной трактовки. Идеальным был бы, конечно, синтез, но борьба различных школ нормальна даже для физики, что уж говорить об истории, категории пограничной между литературой и наукой.
Живший в Риге с 1764 по 1769 гг. немецкий философ Гердер сказал, что у каждого народа своя правда. Через два века Исайя Берлин дополнил его: правд очень много. И не нужно создавать их иерархию. У крестьянина она своя, у профессора — своя. Единственно, что от нас требуется — признать право другого на его правду и не бороться за то, что моя выше.
— То есть не заставлять других признавать твою правду?
— Конечно. Но даже Берлин делал исключения для коммунизма и нацизма. Так как они не признают плюрализма правд. У одних она классовая, у других — расистская.
— А вы, кажется, нацизм от этого освободили, судя по терпимости к выставке о Цукурсе?
— Это совершенно другое. В самом факте выставки нет ничего ужасного, хотя я ее не видел. Вопрос только один — указано ли там, что он служил в команде Арайса? Потому что случайно туда не попадали, а команда эта — страшная вещь. И очень плохо, что он в ней участвовал. Но в чем, по–моему, великолепное развитие мира — вина должна быть доказана индивидуально. А 10 лет работы нашей прокуратуры не дали такого обвинительного результата по Цукурсу, который выдержал бы современное судебное разбирательство.
— Вашу трактовку истории Латвии в пользу нацистов не способны изменить даже живые свидетели — например, чудом выжившие в "исправительно–трудовом" лагере Саласпилса.
— Неправда, преступления фашистов для меня совершенно очевидны. Например, по Холокосту нигде в Европе нет более подробного исследования, чем в Латвии, — 14 томов и будет еще 6. По каждому местечку, и все преступники указываются поименно. Я сам начинаю писать подробнейшую книгу об истории евреев в Латвии. Что до Саласпилса, убить одного человека — уже грех, но фантастику нужно отделять от фактов. Версия о том, что там погибли 100 тысяч человек, состряпана в 63–м году, — около 2 тысяч. И до сих пор академических опровержений этой цифры никто не приводил.
— Дело не в том, что Холокост мало изучен, а какие выводы из этих знаний делает общество. Посмотрите латышские порталы в момент обсуждения еврейских тем — антисемитизм же дикий…
— Самый выдающийся ученый Холокоста Бауэр в результате своих исследований сделал вывод, что все это, к несчастью, может повториться, и с любым народом. Потому что человек отличается от других млекопитающих тем, что может убить подобных себе гораздо больше, чем другие животные. Да, мы, историки, пишем книги, но учат ли они чему–то? Вряд ли это наша вина.
— А как же пример Пруссии? У вас, как у члена президентской комиссии, влияния на общество ведь немало.
— Невозможно людей заставить прислушиваться ни к какому мнению. И вообще, чем меньше было бы влияние ученых, тем меньше страдало бы человечество. Это ведь люди науки создали такое паршивое понятие — раса, — приведшее к расизму. Потом двоюродный брат Чарльза Дарвина сэр Гальтон вывел учение о евгенике — о необходимости уничтожать умственно отсталых детей. Это не говоря об изобретении атомного оружия и газовых камер… Не настолько легко мы прожили XX век, чтобы верить в то, что наука способна изменить мир к лучшему. Так что нечего от нее ждать, а очередное открытие всегда лучше перепроверить — не голый ли король?
— Неожиданно, но спасибо за совет.