Год назад в центре мирной Москвы штурмовали с боевыми знаменами шоколадную фабрику с телеканалом под крышей; cамозваные православные прибежали срывать спектакль: батюшка на сцене, как в прежние времена комиссар, может быть только положительным героем; в Киеве за три дня до Парижа напали на телеканал "Интер" за показ артистов вражеской эстрады, а летом разгромили местную газету "Вести" за оскорбительную постановку вопроса: не было ли каких преимуществ у сотрудничества с Россией, и все ли правильно сделали прошлой зимой, — а за это и убить мало.
Так не убили же, разве можно сравнивать с Парижем? Просто терпеть было невозможно этот богохульный спектакль, этот вражеский голос, эту пятую колонну, перешли всякую грань, плевок в душу, надругательство над лучшими чувствами.
Так ведь и братьям Куаши терпеть было больше невозможно, потому что французы эти, европейцы, Запад этот перешел грань, наплевал, надругался. Разве можно против блокады, великий победы, пророка, русского народа, майдана, славной Украины, президента, веры, царя, отечества.
В поисках личного забора
Чувство, которое послало людей убить нескольких редакторов, верстальщиков и стариков-художников, широко представлено и у нас, и среди украинцев, хотя именно в мусульманской среде оно в последнее время разрослось, как нигде. Это необыкновенно сильная тяга к отталкивающему, саморазрушительная фиксация на неприятном. Десятки тысяч беспокойных русских, украинцев, арабов, персов разных взглядов начинают день с того, что включают радар и прицельно сканируют пространство: что у них там, у гадов сегодня на "Эхе", на Первом канале, в "Вестях" — "ру" или "уа", в ночном выпуске очередного "Укринформотпора", не сказал ли кто гадость в адрес нашего народа, армии, партии, веры — а вот и сказал, не оскорбил ли кто ислама, нет ли где карикатур — а вот и они, поубивал бы всех.
Такой человек не случайно натыкается на неприятную для себя информацию, он ее вожделеет. Только эта неприятная для него информация — это, как правило, вообще не информация, а точка опоры. По-настоящему неприятной информацией для него была бы умная статья или книга, учитывающая и его собственную точку зрения, рассуждающая и ставящая точные вопросы. А эта, вражеская, информация — как раз в высшей степени приятна. Мало того, что бодрит, она еще позволяет самому, без оглядки перейти к такому же сорту высказывания: сказать как отрезать, правду матку, раз они так, то и я.
Беда не в том, что есть какие-то издания, в которых рисуют карикатуры на Пророка, компартию Китая, имама Хомейни или Св. Троицу: если их закроют, кто-то да нарисует про Троицу на заборе. Беда в том, что в избытке людей, которые, встав поутру, специально отправятся этот забор искать и не успокоятся, пока не найдут.
Если же забора не находится, нужное содержание додумывается. Во время датских карикатурных скандалов было замечено, что разгневанные, грозящие редакторам и миру мусульмане не то что не видели тех самых картинок, из-за которых гневались, а представляли себе, воображали, пересказывали и даже показывали друг другу совсем другие, несуществующие. Если радар обиженных чувств не найдет своего забора, он легко подставит на его место воображаемый и нужным образом раскрасит.
Именно поэтому парижские, афганские, йеменские исламисты, не читающие по утрам французских газет, не знающие даже их названий, так прицельно натыкаются на рисунки в малотиражных изданиях, которых я, читающий по-французски с детства, ни разу не открывал.
Часто этот навык сочетается с полной, абсолютной и окончательной серьезностью, некоторой волчьей неспособностью к повороту головы, эволюционно задержавшимся прямоглядением. Полным отсутствием полезного умения перевернуть мир и понять, что сам ты, какой есть, со всеми твоими взглядами, одеждой, душой и мыслями можешь оскорблять чьи-то чувства. И оскорбляешь, скорее всего.
Папа Вильям, — сказал любопытный малыш,
Голова твоя белого цвета,
Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.
Как ты думаешь, правильно это?
Сожжение Аристотеля
В типовом русском приходе вам расскажут, что "Христос не смеялся". Умберто Эко давно описал разлом между фундаментализмом и смехом. В "Имени розы" монахи-фундаменталисты всеми силами, ценой убийства прячут от человечества ту часть поэтики Аристотеля, которая посвящена комедии и оправданию смеха. Ведь если такой серьезный автор, как Аристотель, написал целую книгу о важности комедии, смех — серьезное и важное дело. "Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным… Смех источник сомнения, предаваясь смеху, безрассудный провозглашает: Deus non est… Уверенным движением он занес над головой руку и швырнул Аристотеля в самое пекло".
В последние годы мы почему-то тоже движемся в сторону этого не смеющегося мира: сакрализуем один предмет за другим — историю, литературу, музыку, секс, выдачу водительского удостоверения. В Украине же сакрализация и наступление смертельной серьезности по всем фронтам идут просто военными мобилизационными темпами. Никаких карикатур про Бандеру: только шествия и гимны.
Нам часто кажется, что мы живем в мире избытка смеха и дефицита серьезности. Лучшая иллюстрация — закадровый смех в телевизоре: вам еще не смешно, тогда мы идем к вам, в каждый дом, в блестках и перьях, с глупыми лицами и словом "теща" — смешное же слово, правда. "Жопа" тоже смешное — но его мы не скажем, потому что мы шутим с вами на русском языке, а он уже сакрализован министерством культуры и очищен от плевел. Плевелы есть, а слова нет.
Но если мы внимательнее приглядимся к нашему русскому миру, мы увидим, что область смеха очень ограничена и продолжает сокращаться. А у современного исламского мира это вообще чуть ли не главная черта, а не Омар Хайям и Ходжа Насреддин.
Наш мир представляет собой странное сочетание священного и ржачки, щедро насаждаемых одной и той же рукой. Снизу идет сплошная ржачка: "Аншлаг", "Огонек", "Общага", "Воронины". А сверху сплошное священное, которым распоряжается начальство и в область которого оно же входит: нравственность, государство, русская земля, православие, самодержавие, народность, равноапостольный Севастополь, святой преподобный Крым. Священны литература, география, даже внешняя политика помахивает кадилом. Получается средневековый мир, где область смешного и священного четко разделены, но где, в отличие от реального Средневековья, не предполагается ни вагантов, ни карнавалов.
Разделение должно быть как можно более чистым. Места, где высокое и низкое пересекаются, "Наша Раша", "Перес Хилтон", до этого — "Куклы", надо почистить: придем с кропилом, КВН напоим бромовой водой. Пусть определяются — они про великую Россию (Украину, исламский мир, ненужное зачеркнуть), или поржать.
Ограждается от смеха церковь, мечеть и синагога —по безграмотному, но любимому бюрократией выражению — "традиционные конфессии" (попробовали бы они это в синагоге, куда же там без анекдотов про реббе). Хотя, как хорошо знает каждый верующий, границы земных церкви, мечети, синагоги и небесных не совпадают: и в земной церкви очень есть над чем посмеяться, то есть буквально на любом ее земном приходе, и погибшие карикатуристы по небесному счету могут оказаться куда лучшими мусульманами, чем их убийцы, которые, по официальным речам всех главных имамов мира, хорошими мусульманами точно не являются.
Ограждается от смеха история: перо ученого надо приравнивать к штыку, а историка к богослову. В области священного оказывается наша великая чистая культура. Не сметь Десятникову писать оперу про клонов наших великих композиторов. Стыдно Сорокину пародировать стилистику наших великих писателей. Нельзя в театре надругаться над нашей классикой: почему Татьяна поет на столе, почему Нестор пишет летопись татуировкой на плечах сокамерников. А потом и над не нашей: спасем англичанина Шекспира от современных британских извращенцев — Бриттена и Олдена. Мы становимся как бенедиктинские монахи Эко, которые требуют изгнания смеха из культуры. У нас же ампир, ренессанс советской античности, тяготеем к строгому разделению жанров.
Разделение жанров
Однако же, исходя из классического, по-античному строгого разделения жанров, и надо смотреть на ситуацию. Зевс и Деметра почитались не только в мистериях и выходили на сцену не только в трагедиях Софокла, но и в модернистских трагедиях Эврипида, и в комедиях Аристофана, запинаясь о тряпичные фаллосы актеров, а иногда влача свои.
По самому строгому разделению жанров юмористический журнал с картинками — это комедия, и божества появляются в ней соответственно жанру и говорят на соответствующем языке. А искатели заборов и есть главные постмодернисты, смешивающие жанры: идут на выставку, в театр, в кино и требуют, чтобы там все, как в церкви, на худой конец, как в телевизоре.
Книга написанная на французском языке предназначена знающим и понимающим французский язык. Вещь, сделанная на языке театра, — понимающим язык театра. Странно предполагать, что взрослая особь, впервые приведенная в оперу, поймет, что это, и даст режиссеру и артистам полезных советов, хотя в нашей жизни именно так и происходит. Кино адресовано понимающим язык кино. Понимание литературы требует не грамотности, а навыка чтения. Чтобы смотреть картины, даже в Третьяковской галерее, надо владеть языком живописи — этому учат и учатся, хоть из наших школ все выходят недоучками, знающими только два действия: похоже —плюс, непохоже — минус, а все, что за пределами Левитана, считают мазней Лобачевского. Язык карикатуры адресован понимающим и любящим язык карикатуры.
Ни один из этих языков не требует вытеснения другого. Никто не требует, чтобы о Пророке, Троице, Будде, царе и отечестве только ставили спектакли, только снимали апокрифические фильмы, только рисовали карикатуры. Любое из этих высказываний предполагает место для других способов высказаться о том же предмете — в том числе самым благочестивым и серьезным образом.
Зато язык оскорбленного чувства, радар обиды, зрение, внимательно оглядывающее любой забор в поисках тревожных сигналов, требуют вытеснения всех прочих языков и способов высказывания. И в этом противостоит всем остальным — единство множеству. Есть способ высказывания, который предполагает, что рядом существуют другие. И есть способ высказывания, который предполагает, что вокруг все чисто. Между ними и конфликт. В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли: во имя Отца, Сына и Святого Духа. А вокруг пустота.
