— Два спектакля. По Сорокину: "Лед. Коллективное чтение книги с помощью воображения в Риге" и "Долгая жизнь". Последняя постановка стала за последние годы нашим самым главным экспортным продуктом, мы играли ее более чем в 20 странах. Это история про один день пенсионеров в Риге, про очень старых людей, живущих в коммунальной квартире. А играют наши молодые актеры. Текста там нет вообще. Сейчас спектакль работает как компьютер, а изначально строился на импровизации.
Вообще это уже третья версия "Льда", первую я играл во Франкфурте с немецкими актерами. А второй спектакль был вообще монументальный во всех отношениях проект. Тоже в Германии, в районе Рура, где вся гитлеровская индустриальная мощь стояла, а сейчас этот район в большом экономическом кризисе, заводы закрылись. Но немцы искренне верят, что если деньги вложить в культуру, то можно и инфраструктуру улучшить, и все остальное. И они уже несколько лет перестраивают эти большие заводы для театра. Представьте, если бы в Донбассе шахты закрыли и стали играть оперу! Нам тоже предоставили огромную подземную фабрику. В их деньгах этот один спектакль стоил миллион двести тысяч евро! Там участвовали и немецкие, и рижские актеры, и еще их шахтеры…
— Каким образом языковой барьер преодолевали?
— Спектакль был в основном на немецком языке, но также по–латышски и по–русски. Проблема с переводом в театре не такая тяжелая, как это представляется, — мы играем на своем языке, зритель слушает в наушниках на своем. В Москве нас будет переводить Сергей Тимофеев.
— Ваш театр — нередкий гость в России…
— Надо сказать, последние лет десять мы ездим в Россию регулярно, практически ежегодно в Петербург на международный фестиваль "Балтийский дом", в Москву на фестиваль нового европейского театра NET. Вообще странно — в советское время латвийский театр гастролировал в России раз в двадцать лет. Сейчас, как я понимаю, все остальные связи становятся все проблематичнее, но в смысле театра все очень тесно. Самые лучшие друзья в Москве — театральные критики. В Риге я с ними не могу себе этого позволить.
— Вы, наверное, в курсе скандала вокруг спектакля по Сорокину "Дети Розенталя" в Большом. Нет опасений, что подобное ждет и "Лед" от НРТ?
— У "Детей Розенталя" был другой контекст. Все было связано с ремонтом Большого театра. Известно, что там дискутировались траты огромных сумм, даже Путин был приглашен как арбитр. Цифры такие огромные, что оппонировали — можно построить пять Больших театров! Из–за того что реставрация — все, конечно, дороже стоит. Так что нападки были не столько на Сорокина, сколько на директора театра.
А в нашем случае все, конечно, может быть. Сорокин и театр из Латвии — это какая–то двойная бомба. К тому же мы будем играть это и 1 мая. У нас уже случалось: "Ревизора" играли на октябрьские праздники. И из зала вставали и кричали: "Почему вы издеваетесь над русскими?" Как будто в Узбекистане люди по–другому жили в советское время.
Некрошюс как–то повез "Три сестры" в Москву, и про него написали: три сестры — это прибалтийские республики, а офицеры в пьесе — это Советский Союз.
— Какое у вас личное мнение от Сорокина? Не кажется ли вам, что он в своих текстах изживает внутренние комплексы, проводит своего рода психотерапию, а читатели выступают как бы побочным материалом?
— Он всегда старается приезжать на наши постановки. Сорокин на 180 градусов развернут от своих произведений. Я не встречал в жизни настолько деликатных и интеллектуальных людей. Он очень скромный и интеллигентный. Конечно, он стал старше — в его последних текстах, например в продолжениях "Льда", даже ирония теряется. Он пишет серьезно про сердечность, про братство…
— Становится классическим русским писателем.
– Странно, да? А комплексы… Что касается фекалий в ранних текстах Сорокина, то один раз он рассказывал, что в детстве жил в деревне и там был "сухой" туалет. Приезжала машина и засасывала это все. И это было действительно серьезным впечатлением! Возможно, он попал в неправильное время в неправильное место — если бы этого не было, то все получилось бы по–другому…
Что же касается русской литературы, русского театра — то там до сих пор доминирует линейное повествование. Со времен Горького ничего не изменилось — в смысле эстетики. От всех модернистов по политическим причинам избавились. На самом деле то, что в Европе сейчас происходит в модернистском театре, — это ведь все сто лет назад Мейерхольд начал. Только русские сами эту реку перекрыли, традиция была прервана. И Сорокин просто дивиденды от этого получает.
— Вы ведь поставили еще и пьесу "Соня" по Татьяне Толстой.
— Она как раз принадлежит к традиции литературы — и по семейным признакам, и по всем прочим. Раз мы были в Москве в ночном клубе, где я впервые познакомился с Сорокиным, Ерофеевым, Приговым и спросил: "Можно ли еще с Толстой познакомиться?" Мне ответили: "Нет, это другая компания". Так оно и есть — она представляет нечто совсем противоположное. "Соня" — это рассказ про одинокую женщину, некрасивую и глупую. У нас ее играет мужчина — Гундарс Аболиньш. Не думаю, что какая–нибудь актриса была бы рада, если бы ей эту роль предложили. Здесь важен еще и момент игры — ведь у нас роли стариков тоже исполняют актеры из молодого состава. При этом спектакль "Соня" идет на языке оригинала — на русском. Там еще участвует Женя Исаев, самый молодой актер у нас. В общем, как игра двух клоунов, белого и рыжего…
— Какие спектакли последнего времени ваших коллег в Латвии вас порадовали?
— "Пиковая дама" понравилась, как ее Жагарс сделал. Это эстетика ретро — она всегда и везде имеет успех. Объясняю это тем, что когда смотришь с дистанции времени, то происходит узнаваемость вещей, быта. Очень хитрым способом включается эмоциональный план. Беру любой предмет 30–летней давности, скажем бутылку кефира, и у всех зрителей, которые это помнят, станет теплее на душе.
— Ваш спектакль "Латышские рассказы" — это тоже коллективная память?
— Нет, про сегодняшний день — хотя действительно люди вспоминают. Двадцать человек из нашей труппы вышли на улицу, чтобы найти реального прототипа из сегодняшней Латвии. Они провели работу намного более серьезную, чем журналисты. Один парень, у которого прототипом был солдат, собирающийся в Ирак, три недели пробыл в армейском тренировочном лагере. Не хочу никого обидеть, но когда отбирали этот материал, то получилось, что жизнь так называемых "новых латвийских" как поэтический образ почему–то не выходит. Их жизнь — поехать ли в Австрию на лыжах или еще куда…
— Вы окончательно посвятили себя театру или планируете что–то в других областях?
– Нет. Я уже двадцать лет в этой профессии и все меньше ощущаю творческие проблемы — они для меня технологические. Это… как сказать? Ремесло.
— Что ж — успехов в Москве!
Беседовал Николай КАБАНОВ.