Каждый год 9 мая к Памятнику войнам-освободителям приходит не менее ста тысяч человек. При этом "война памятников" не останавливается: в этом году за снос монумента собрали 11 тысяч подписей, за сохранение — 23 тысячи. Историк Каспар Зеллис и политолог Юрис Розенвалдс по просьбе портала DELFI объясняют, как получилось, что монумент расколол население страны на два непримиримых лагеря, и пытаются ответить на вопрос — что с этим теперь делать.
"С начала 2000-х мы начали исследование социальной памяти в Латвии, — говорит доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института философии и социологии ЛУ Каспар Зеллис. — Одним из объектов наблюдений стало именно празднование 9 мая у памятника. Так что я там был много раз, а последние годы регулярно хожу".
Политолог, доктор философии, профессор факультета социальных наук ЛУ Юрис Розенвалдс следит за ситуацией вокруг памятника, но сам 9 мая в парк не ходит: "В массмедиа и соцсетях информации достаточно. Конечно, каждый видит происходящее с позиций своих внутренних установок, но, с учетом своего пограничного положения, понимаю, как мне кажется, мотивацию обеих сторон.
Мой отец латыш, мать — из "старых русских", так что я ходил в русскую школу. Моя русская тетя говорила про прибывших после войны "ах, эти русские!" — ей не нравилось, что они нарушали местные устои и не учили латышского. Муж тети был в войну отправлен в Германию, а после вернулся и попал в лагеря. Двоюродный брат мамы был призван в легион, дезертировал, прятался в лесах, с приходом советской власти был призван в армию и погиб под Джуксте. Куда его причислять? Сейчас моя семья — латышская".
Каспар Зеллис (на фото): Сразу после строительства памятника в 1985 году советская власть пыталась устраивать там обязательные празднования. Но это не прижилось.
Во-первых, это было довольно новое место. К тому времени воинские соединения Латвии уже отмечали победу в разных местах. К примеру, в августе ветераны 130-го Латышского стрелкового корпуса приезжают почтить память боевых товарищей на мемориал в Виеталве, где в 1944 году с большими потерями форсировали речку Айвиексте. Для этих людей у рижского памятника не хватало исторического и эмоционального подтекста — там ведь никто не похоронен, нет братских могил, не было важных боев, о которых можно вспомнить.
Во-вторых, в 1985 году у людей появилось немало других забот, связанных с первыми веяниями перестройки. Историческая политика СССР уже стала намного эластичнее. Массы уже не получалось так просто мобилизовать ни на грандиозное строительство, ни и на масштабные парады. Это было не в духе эпохи. В 1987-88 годах началось возрождение контрпамяти — о том, что советская армия принесла не только свободу, но и повторную оккупацию.
В начале девяностых сюда в индивидуальном порядке приходили вспоминать погибших в войне. Лишь к концу XX века празднование стало массовым, а монумент начал превращаться в горячую точку противоречий латвийской культуры памяти.
Юрис Розенвалдс: И в 1990-е годы были люди, которые регулярно приходили к памятнику с цветами. Но то, что последние годы туда приходит 100-150 тысяч за день, говорит о тихом, но совершенно явном противостоянии в обществе. С одной стороны — "вот, они опять там собрались!". С другой — "пусть видят, что нас много!".
Ажиотаж вокруг Памятника освободителям рос по двум причинам. Во-первых, это результат неудачных попыток интегрировать общество административными методами: мол, как мы прикажем, такими вы и станете. Без обсуждений. Отношение коалиционных партий к русскоязычным строится по принципу, как будто бы их нет. Своим многотысячным сбором русскоязычные показывают: мы тут есть.
Вторая причина: Латвия находится в зоне влияния российского информационного пространства, а в современной России Победа в Великой Отечественной войне стала доминирующим фактором идентичности. Ощущение такое, что Путин сыграл в этой победе роль не меньшую, чем Сталин. На фоне первой причины сосед оказывает сильное влияние на часть русскоязычной общины.
Каспар Зеллис: В значительной мере сакрализация началась с ростом активности исторической политики России. Особенно с приходом к власти Путина, взявшего курс на возрождение брежневского подхода. А наши политики на это вовремя не отреагировали.
В девяностых латвийская русскоязычная община пребывала в растерянности, ей не хватало мифов идентичности. Не с чем было себя в Латвии связывать. Официальная политическая память латвийской истории создавалась с опорой на историческую память латышей. Идентификацию других групп населения пустили на самотек. Места, которые ассоциируются с Российской империей, на роль сакральных мест для современной общины не годились. Их место занял Памятник воинам-освободителям. Российские процессы сакрализации Великой Победы все активнее привязывали 9 мая к социальной памяти русских Латвии.
Конечно, в демократическом обществе политикам не запретишь использовать историю для привлечения электората. В налогах и экономике ведь не каждый разбирается, а вот на тему, быть или не быть памятнику, у каждого есть свое мнение. Задача историков — создавать знания, которые помогают понять, какая сторона манипулирует историческим сознанием, а какая ведет себя более ответственно.
Юрис Розенвалдс (на фото): Было бы прекрасно, если бы политики могли договориться о том, что есть вещи, которые они не трогают. Но это вопрос компромисса, который в сегодняшней Латвии не очень вероятен. А так у нас — свобода слова. И политики это используют. Тот же Ушаков каждый раз приходит к памятнику. И имеет на то основания — это история и его семьи.
Наши политики не особо стараются преодолеть деление по этническому принципу. Это пытается делать "Согласие" и, отчасти, "Прогрессивные", которые делают упор на социально-экономические проблемы. Большинство латышских политиков русский электорат особо и не волнует — они подыгрывают страхам латышскоязычных избирателей… Вот едет человек на трамвае мимо памятника, видит толпу: кто такие, почему? И партии ему отвечают.
На мой взгляд, у здравомыслящей латышской части населения недоумение вызывают оба мероприятия — и 16 марта, и 9 мая. Скажем, я с пониманием отношусь к тем, кто вспоминает родственников, бывших в легионе, но не вижу оснований считать, что легионеры воевали за независимость Латвии. Значительная часть латышей чувствовала бы себя спокойнее, если бы обеих "горячих дат" на календаре не было.
Надо признать, что 18 ноября для русскоязычной общины в большей или меньшей мере — просто выходной, когда можно отдохнуть и вечером посмотреть салют. В этом празднике для них нет эмоционального содержания, как для латышской общины. Не хотелось бы всех грести под одну гребенку, но большинству русскоязычных трудно идентифицировать себя с процессами, которые тут происходили до войны. Президент Валдис Затлерс пытался что-то сделать в этом ключе, но поезд уже ушел. С этой темой можно было работать в 1990-х — организовать праздник "за общим столом", объединяющие мероприятия и рассказы, которые не отталкивали бы русскую общину.
У 9 мая есть конкурирующий день 8 мая, когда окончание второй мировой празднует вся Европа и Латвия. Президент Андрис Берзиньш пытался сделать дату объединяющей, чтобы на Братское кладбище с цветами вместе шли красноармейцы и легионеры, поминая всех павших в войне… Но опять же, слишком поздно. В первый раз после призыва президента там были ветераны с обеих сторон, но эмоционального удовлетворения это никому не принесло. Конфронтирующие даты (9 мая и 16 марта) уже прижились.
Юрис Розенвалдс: Я против постановки вопроса, что памятник — символ русских в Латвии. Это воспоминание о войне, в которой на стороне антигитлеровской коалиции, кроме русских, участвовали и многие другие. В том числе больше 100 тысяч латышей. Этот памятник — противоречивый, но не чужеродный для всех.
Думаю, пройдет время, и, как во всей Европе, праздником для всех жителей Латвии станет 8 мая, когда в Карлсхорсте был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Но это не означает, что людей надо силой заставить забыть 9 мая.
Каспар Зеллис: С моей точки зрения — однозначно, нет. В этом случае место станет еще более сакральным. На самом деле, место уже в некоторой мере десакрализировано: зимой там проходит лыжная трасса, а летом люди бегают по дорожкам. Я и сам это делаю регулярно. И только раз в году случается… бумс!
Юрис Розенвалдс: Мне вообще не нравится война с памятниками. Этот памятник надо не убирать, а привести в порядок и правильно интерпретировать: показать, что был героизм в борьбе с нацизмом, когда Советский Союз понес огромные жертвы, и была оккупация сталинским режимом. Придать новый смысл, который не отрицает старый, а дополняет его, отражает историю во всей противоречивости.
Тем же, кто хочет демонтировать, я бы напомнил поговорку "свято место пусто не бывает". И можно не сомневаться, что протесты будут. По сравнению с ними, волнения вокруг Бронзового солдата в Таллине покажутся детскими играми.
Каспар Зеллис: Большинство латышей, более 70%, действительно считают этот день началом повторной оккупации. В этом мнении отражена как этноцентричная историческая политика государства, так и и реальная история большинства латышских семей. Это одна из причин, почему ветераны латышской гвардии, воевавшей на стороне Советского союза, 9 мая особо не празднуют, и вспоминают погибших в Виетолве.
Для латышей остается вопрос: кого поминают собравшиеся у памятника, если реально там никто не похоронен? Но тут не надо забывать, что многие из этих людей приехали в Латвию после войны — им сложно выехать на места реальных захоронений, а многие даже и не знают, где погибли и похоронены их родные.
Надо понимать, что для поколения, которое пережило войну, а также для членов их семей воспоминания — очень травматичные и тяжелые. Для подрастающего же поколения представления о войне больше опираются на героизированные мифы, в которых уже нет ничего человечного. Таков и миф путинской власти о том, что "Россия во второй мировой победила Германию". Такое мифическое представление выгодно и для местных политиков с обеих сторон.
Юрис Розенвалдс: Думаю, что значительная часть латышей и русских (я бы назвал их "молчаливым большинством"), особенно люди образованные, понимают, что история не бывает черно-белой. Они осознают, что освобождение от нацизма важно и для латышей — вряд ли, в случае немецкой победы, у них были бы шансы на восстановление национальной независимости, а возможно, и на существование. В лучшем случае им светило онемечивание.
С другой стороны, вспомним Ялту 1945 года, когда союзники договорились о распределении сфер влияния в Европе. Именно это, похоже, хотел бы повторить Путин, чтобы в условной "Ялте 2.0" Запад признал: это ваше, мы туда не лезем, а это — наше. В этом смысле для стран Восточной Европы, и — даже в большей мере — для стран Балтии, 9 мая означает и оккупацию, которая продлилась более сорока лет.
Юрис Розенвалдс: Мне ближе предложение постепенно двигаться к общевропейской дате 8 мая, как Дню освобождения от нацизма. Похоже, что часть русскоязычной общины, которая больше ассоциирует себя с Европой, растет. В конце концов именно в Европу уезжают многие русские, а не в Россию. Для этих людей фанфарный лозунг "Можем повторить!" совершенно абсурден. Что повторить? 40 миллионов жертв? И все же 9 мая в ближайшее время для значительной части русскоязычных останется Днем победы. Поэтому вопрос в том, как постепенно разъяснять смысл событий 70-летней давности.
Начинать надо с политики образования. На уроках истории меньше внимания уделять правильности одной или второй версии, одной или другой стороны, а побольше обсуждать события через призму индивидуального человеческого взгляда. Смотреть на войну не как на идеологическую категорию, а как на катастрофу дегуманизации ХХ века. Если удастся говорить о войне в таких категориях, изменится и отношение к этим датам и их символам.
Юрис Розенвалдс: Тут очень позитивный пример — Германия. Грамотные разъяснения для нового поколения того, к чему привел нацизм, позволило создать другую страну. Это не значит, что там тишь да благодать, новые радикалы есть, но отношение к ним, как к маргиналам.
Если вернуться к нашей молодежи, то историческая память в значительной мере формируется в коммуникации и обсуждении, а не насаждается сверху. В этом смысле я критически отношусь к школьной реформе, которая порождает "латышские латышские" и "латышские русские" школы. Молодые люди должны коммуницировать между собой в малых группах.
Сказав А, политики должны были сказать и Б — сформировать единую систему образования, в рамках которой в любой школе представители меньшинства имеют возможность изучать родной язык и культуру, а также получать необходимую поддержку в обучении на неродном языке. Но наши политики побоялись, что против такой реформы будут и латышские родители — их электорат. В итоге я, к сожалению, вижу большую возможность для превращения бывших билингвальных школ в гетто, превращения их в очаги глухого недовольства.
Насчет уважения исторической памяти русских родителей… Это вопрос политики государства. На чем основано образование — на латышскости или латвийскости? Посмотрим на Эстонию. Да, там проблем хватает. Особенно сейчас, с приходом к власти EKRE. Но там ведущие политики время от времени совершают символические жесты в отношении русскоязычного меньшинства — дань уважения. Возможно ли представить, чтобы официальное празднование 18 ноября провели в Рижском русском театре? А Ильвес один год так и сделал. Еще пример — Кальюлайд, которая месяц прожила в Нарве, где лишь 6% эстонцев, и общалась на улицах с местными жителями. Это не значит, что эстонцы стали менее национально озабоченными, но так государство показывает русскоязычным: вы — наши, мы хотим понять ваши заботы.
И надо не забывать историю, что без поддержки одной части русскоязычных и нейтралитета другой, восстановление латвийской независимости вряд ли было бы возможным. В референдумах начала 1991 года за независимость у нас проголосовало на 12% больше, чем удельный вес латышей. В Эстонии это было плюс 2 процента, а в Литве — минус 1 процент.
Каспар Зеллис: Надо как можно чаще рассматривать войну с позиций гуманизма, разъяснять, насколько она была ужасна и как много отняла у всех. У русских есть большое основание для таких объяснений — этот народ перенес кошмарные потери. Если мы осознаем, что война — это ужасно, что этого никогда нельзя больше допустить, тогда уже не будет так важно, когда и где мы ходим 16 марта или 9 мая. Главное осознать, что мы это делаем с важной целью, чтобы не было войны.
Юрис Розенвалдс: Ничто не меняется так долго, как идентичность и историческая память. Это надо делать крайне деликатно. Но, как говорил актер Эдгар Лиепиньш: "Vajag tik’ rakt!" ("Надо копать!") Кое-что возможно уже сейчас. Во-первых, очень корректно решить вопрос памятника. Раз уж предложение поступило, собрано 10 000 голосов — дать ответ.
Начнем с того, что у нас есть взаимные обязательства с Россией. Международные (подчеркиваю, не только российские) последствия их нарушения можно прогнозировать.
Памятнику воинам-освободителям надо придать новый смысл, но сохранить. Насколько я могу судить, эксперты по памятникам и МИД Латвии мыслят в этом же ключе. Все надо делать постепенно. Но уже сейчас четко сказать на самом высоком уровне: "Сносить не будем никогда!". Памятник — это символ противоречивой истории и часть культурного наследия Латвии.