Когда русским, которых бомбят русские, помогают русские. Дневник латвийского волонтера

Таня — бывшая рижанка. Пятнадцать лет назад, вскоре после вступления Латвии в ЕС, она с мужем и маленьким сыном переехала в Лондон. Сейчас она успешный, квалифицированный IT-специалист в одной из глобальных корпораций, мама уже двоих детей. Когда началась война, Таня решила на несколько дней поехать в Польшу волонтером — иначе не могла.

Мы заранее договорились, что будем на связи. Этот текст родился из десятков Таниных вечерних аудиосообщений: историй беженцев, наблюдений, коротких бесед между гражданами разных стран, которые велись и по-английски, и что важно, по-русски. Ведь для очень многих говорящих и думающих по-русски людей сейчас важно, чтобы их язык был языком, на котором оказывается помощь, а не только языком, на котором был отдан приказ начать войну.

Из Лондона Таня прилетела в Краков, а уже оттуда добиралась в Пшемысль — это примерно три часа езды на автобусе.

"В Кракове меня встретил бывший коллега. Сам он из Украины, переехал в Польшу давно, очень хороший IT-специалист, получает прекрасную зарплату, работает на крупный банк. Пока он вез меня в город, успели поговорить. Как почти у любого украинца в Кракове, да и не только украинца, у Жени все время живет кто-то, бегущий от войны. Сейчас у Жени остановилась мать его друга: ждет, когда сын заберет ее в Штаты — друг делает ей визу. Пережив бомбежки в своем городе Белая Церковь, она и по сей день вскакивает, если из расположенной неподалеку пожарной станции выезжает машина с сиреной…

Один коллега Жени довез жену с месячным ребенком до границы, а сам вернулся в Киев — хотел попасть на фронт, но ему сразу сказали, что без боевого опыта не возьмут. Тогда он пошел записываться в терроборону. Взяли лишь с третьего раза — в военкоматы стоят очереди.

Мы с Женей много обсуждали тему, как украинцы — живущие в Украине или за границей — видят ситуацию, видят ли возможность мирного урегулирования, компромисса, договора. По словам Жени, люди из Украины не ищут компромисса — они хотят отомстить врагу за слезы и смерти.

Я спросила, каким ему видится будущее пророссийских территорий Украины, где люди пресловутых восемь лет смотрели российское ТВ? Ответ Жени, честно говоря, шокировал. "Знаешь, я слышал, что в одной из прибалтийских республик, есть такой статус — негражданин. Хотелось бы давать этот статус всем, кто находился там (ДНР и ЛНР) и прислуживал, чтобы они не участвовали в государственной и политической жизни. А потом уже, после оценки их действий судами, делать какие-то дальнейшие шаги". Я смогла ответить только одно: "Я была с другой стороны, и знаю, что это крайне опасный путь, ведущий к совершенно не радужным последствиям".

Еще утром на вокзале в Кракове увидела двух внешне похожих девушек — решила, что это сестры. Одна другой шепотом говорит: "Давай, не будем садиться там, где сидят беженцы. Давай, сядем с другой стороны — как будто мы местные и ждем поезд". Собеседница выразительно посмотрела и на весь зал с обидой крикнула: "Вера, беженцы — это мы, мы — беженцы!"

Прибыв в Пшемысль и даже не дойдя до места ночлега, я подошла к девушкам-волонтерам за советом. "Работа есть всегда, надо просто высматривать человека, которому, по твоему мнению, нужна помощь. И помогать исходя из здравого смысла и возможностей", — сказали мне.

Волонтер Егор — высокий мужчина, у которого на жилете были фломастером обозначены пять языков, включая русский, — сказал, что он здесь с самого начала войны. Очень устал, эмоциональные силы закончились, продолжать просто не может. Ругался на то, что иногда за волонтерство берутся совсем неопытные дети, которые слабо понимают, чем и как можно помочь. Указал на француза, который с помощью Google Translate, пытался пристроить какую-то семью и только окончательно ее запутал.

В информационном центре для беженцев я впервые столкнулась с неприятием помощи от русского. У стенда волонтеры рассказывали людям, как им лучше проехать, я сказала, что готова помочь с переводом на русский или английский, но получила резкий ответ на украинском: "Нам помощь от русских не нужна". К такому надо относиться с пониманием: люди травмированы войной. Практически у всех, с кем я общалась, в той или иной мере развился посттравматический синдром.

"Где можно попить? Где здесь туалет?" — зачастую это первое, чем интересуются прибывающие. Я изучила оба вопроса. Зайдя в туалет, увидела, что там грязно. Потоки людей большие, многие пытаются совершить хоть простейшие гигиенические действия — помыть ребенка, умыться самим. Многих тошнит. Подручными средствами начала мыть кабинку, которая показалась самой грязной. Когда выходила, обнаружила подобную картину в соседней кабинке: девушка тоже пыталась очистить пол и вытереть несколько луж. Когда мы вместе мыли руки, разговорились. Оказалось, Аня работает в Германии в компании Google. Я сказала: "Знаешь, а я из Microsoft. И вот, что хочу тебе сказать, Ань, роботы еще очень нескоро нас заменят". Мы посмеялись и пошли каждая в свою сторону.

Выйдя из здания, я увидела длинную и неподвижную очередь ожидающих возможности вернуться в Украину. Это очень разные люди. Была пожилая пара — женщина-инвалид и ее муж — они приехали в Пшемысль только вчера, но поняли, что не в состоянии жить в чужой стране. Не понимают, куда идти, что делать, не знают польского. Для них это непосильно. Они хотят вернуться во Львов, быть с людьми, которые их понимают. Был в этой очереди и парень в военной одежде, который хотел примкнуть к украинской армии. Как я поняла, он был из Великобритании. Были люди, которые, узнав о войне, пытаются соединиться со своими родственниками в Украине, едут их искать. Многие потеряли связь с родными, не могут найти их следов, боятся самого страшного. Для них ожидание известий более мучительно, чем хоть какая-то попытка действий.

На вокзале я подошла к женщине с большим чемоданом и котом в переноске. Она едва держалась на ногах. Нужно было помочь ей встретиться с дочерью, которая приехала в Пшемысль из Германии, чтобы забрать маму. В Польше не работают украинские sim-карты, люди остаются без связи. "Откуда вы?" — спросила я женщину, пока мы ждали ее дочь. Глядя куда-то в небо, она напела: "Ах, Одесса, жемчужина у моря". Помолчала и добавила "стреляют там уже у нас…" и начала плакать.

В какой-то момент на перроне появился мужчина с табличкой "Мюнхен". Через Google Translate он отчаянно пытался объясниться с большой украинской семьей. Я взялась переводить: Флориан был готов бесплатно отвезти их в Мюнхен в координационный центр беженцев, где позаботятся о жилье. Оттуда можно уехать в другие города Германии. Вокруг собирались уже три больших семьи. Украинцы говорили, что ехать им некуда, но ходит много историй о том, что водители из Германии обманывают, что девушки и дети пропадают. И они хотят каких-то гарантий, что в целости доберутся до Мюнхена.

Флориан охотно давал всем фотографировать свой паспорт. Людей это смущало: стыдно просить у предлагающего помощь человека подтверждений, что он — не преступник. Мы с Флорианом твердили, что все правильно, что нужно получить гарантии, что полицейский, стоящий рядом, регистрирует данные водителя, что копию паспорта нужно отправить своим близким. В итоге Флориан позвонил еще двум коллегам, которые приехали на таких же бусиках, как и он. Украинские семьи уехали с ними.

Самая страшная картина уходящего дня — эвакуация особенных детей, которых привезли из Одессы. Это были в основном тинейджеры с выраженным синдромом Дауна и умственной отсталостью, или дети с проблемами слуха, или речи. Их выводили группой и с воспитателями сажали в автобусы. У некоторых было шоковое состояние. Несколько детей страшно кричали, пытались драться, ложились на пол, бились об окружающие предметы. Полицейские старались помочь, успокоить… Но само появление полицейских в форме, говорящих на непонятном языке, приводило их в еще больший ужас.

Воспитателей не хватало, чтобы всех успокоить. Панические атаки оставили невероятно тягостное впечатление у всех, кто это видел. Полицейские постарались уйти как можно дальше, найти каких-то медиков или молодых женщин, чтобы помогли успокоить детей. Это продолжалось долго. И это было страшно.

На второй день появляется внутреннее зрение, которое помогает найти тех, кому ты мог бы помочь. Оглядываешь людей, ищешь потерянные глаза и, как правило, по-русски говоришь: "Добрый день! Может быть, вам нужна помощь?" Почти все сразу откликаются.

Ольга и Люба сидели на чемоданах и кормили детей. Женщины были так похожи и близки, что я решила — они сестры. Оказалось, что они познакомились в пути, но после пережитого в дороге стали звать друг друга сестрами. Истории у них разные. Обе бежали из Донбасса. Оля жила в Донбассе и работала учителем музыки, пела на мероприятиях. Люба приехала из Беларуси в Донбасс навестить свою маму, показать бабушке внука — и тут началась война. Никакого предчувствия и информации о грядущей войне не было.

Обе женщины признали, что в Донбассе было и раньше неспокойно. К отдельным выстрелам и периодическим жертвам население привыкло. Но после 24 февраля начался кошмар. Люба рассказала, как погибла ее подруга, воспитатель детского сада — упал снаряд. У нее осталось трое детей. Люба хотела бы взять хотя бы одного из них, но не понимала, сможет ли вывезти даже своего сына.

Я проводила обеих на поезд в Краков. Судьбы у двух женщин сложатся, скорее всего, очень по-разному. Ольга собирается ехать к маме в Грецию. Уверена, что у нее все будет хорошо — она открытый и очень эмоциональный человек. За время пребывания в Пшемысле она стала кинозвездой вокзала. Люба собирается возвращаться в Беларусь, где у нее остался муж. Ее брата уже призвали на войну по мобилизации со стороны, как я поняла, Беларуси, с начала войны никаких известий от него нет.

Еще семья из Херсона — мама, дедушка, четверо детей разного возраста. "Мы ищем, как уехать в Италию", — сказала мама. До войны дети занимались плаванием. Тренер в их бассейне всегда говорила, что во всех школах Италии, даже муниципальных, есть бассейны. Для мамы очень важно, чтобы дети могли продолжить уроки плавания…

Как ни странно, большую часть второго дня я отправляла людей обратно в Украину. Заметила маму с дочкой на перроне, откуда отправляются поезда во Львов. Женщина была в отчаянии, что-то спрашивала у людей. Выяснилось, что ей надо не во Львов, а к границе с украинской стороны — туда сестра должна подвезти двух ее детей. Стали искать машину.

Волонтер Дима, как и я, искал возможность для своей подопечной уехать к границе. Он говорил по-польски, что позволило вызвать такси. Пока ждали машину, разговорились. Одна из украинок спросила: "А вы откуда?" "Из Варшавы", — сказал Дима, потом вздохнул, посмотрел в пол и сказал: "А так, вообще, из Москвы". Повисла долгая пауза. Женщина начала упрекать… Дима объяснял, что в России ужасная пропаганда, что ему самому тяжело говорить со многими российскими друзьями, но другие друзья пытаются оказать сопротивление, донести до людей правду, сам он пытается помочь как может с этой стороны. Но беседа уже не клеилась. Дима помог найти машину и почти сразу ушел.

Поражает то, сколько в Пшемысле иностранных репортеров. На моих глазах за одной женщиной на костылях, вышедшей из автобуса, одновременно шли три фотографа, снимая ее и друг друга. Сначала меня раздражала эта медийность, а потом я стала выступать и переводчиком между журналистами и беженцами. Если видела, что эмоциональное состояние человека позволяет ему говорить, и ему хочется выговориться, то сводила с журналистами — это возможность донести правду до мира.

..Уже поздним вечером на крыльце вокзала я увидела женщину с совершенно посеревшим лицом — она крепко сжимала руку сына. Спросила, чем помочь. Женщина сказала, что им нужен ночлег. Они с Мариуполя, где вместе с сестрой и двумя детьми прятались от бомбежек в подвале небольшого частного дома. Бомба упала неподалеку, дом разнесло, засыпало и подвал.

Сестре удалось найти проем в стене и выползти. Удалось вытащить женщину и мальчика (на вид ему лет 11), у которого сломана рука. Шестилетнюю девочку вытащить не удалось — она так и осталась в подвале, где еще несколько невозможно долгих часов они слышали ее крики. Они пытались найти какую-то помощь, но Мариуполь по сути сравнивают с землей, города как такового уже нет. Никакая техника, никакие спасатели приехать не могут.

Женщины с мальчиком провели на руинах несколько дней — мать отморозила и ободрала себе руки, пытаясь разобрать завалы и спасти дочь. Но потом кто-то из соседей помог им выбраться из города — сейчас они в Польше. Она не может спать, потому что все время слышит крики своей дочки. Это была моя последняя волонтерская история.

Назавтра мама с сыном проснутся в пристанище в Пшемысле. Утром их встретят автобусы из разных стран, готовые забрать беженцев. Большинство из Германии, но я видела и микроавтобусы из Эстонии, Финляндии, Швеции, Нидерландов, Италии…

Выйти еще раз на железнодорожную станцию Пшемысля у меня нет сил. Завтра утром — автобус на Краков, а оттуда — в Лондон. Я благодарна судьбе, что у меня была возможность сделать хоть немного крохотных дел, которые облегчат путь людей, переживающих эту войну.

Почти каждая украинская семья на любой шорох спрашивала, что это за шум, стреляют ли тут, бомбят ли тут. И когда я говорила, что не слышу никакого шума, и нет, не бомбят и не стреляют, это мирный город, многие не могли поверить. Говорили, что дети просыпаются по ночам, потому что боятся: будут бомбить. Я не понимаю, как вообще могла случиться эта война. И мне кажется, после этого мы уже никогда не будем прежними".