Город, в котором закрасили воздух
— Вы живете в Питере, который в этом году отпраздновал 300-летие… На себе вы как-то это ощутили?
Олейников: — В Питере мы чувствуем себя очень хорошо. После того, как прошло это замечательное 300- летие, город подлатали, подремонтировали. Во всяком случае, внешне он стал выглядеть значительно респектабельнее, чем два года назад.
— Но это не потемкинские деревни?
Стоянов: — Для того чтобы это были потемкинские деревни, надо было что-то построить. Там не построено ничего. Не волнуйтесь.
О.: — Там просто закрасили воздух.
С.: — Так хочется перечислить, сказать, что реально сделали к 300-летию…
О.: — Реально сделали Яковлева. Вице-премьером.
С.: — Реально его сделали. Это раз. Дальше — открыли Михайловский замок. Это грандиозная реставрация полуразрушенного замка, последнего дома императора Павла. Еще за три года восстановили из руин Константиновский дворец в Стрельне. До того на этом месте был загаженный пруд с выродившимися деревьями. Сейчас говорят, что по техническому оснащению такого дворца приемов в Европе нет. Это теперь резиденция Путина.
На тему того, что значит Петербург в российской политике, можно много шутить, но то, что сам президент из Петербурга, конечно, повлияло на изменение статуса города. А это меняет и самоощущение горожан. Это очень грубое сравнение, но если сравнивать с Америкой, то Москва — это Нью-Йорк, а Петербург — Вашингтон. Правда, Вашингтон является столицей, а мы такой Вашингтон-нестолица, респектабельный, солидный город. И дай Бог, чтобы Петербург никогда не был столицей. Он к этому абсолютно не готов и не выдержит этого никогда.
Московская аннексия
О.: — Меня удивило другое. Я думал, что, когда закончится 300-летие, процесс реставрации благополучно завершится. Ан нет, ничего подобного. Праздник прошел, а еще работают, дороги делают, дома красят.
С.: — Сейчас в СанктПетербурге очень сильно ощущается московская аннексия. Москвичи покупают жилье. Сюда приходит московский бизнес. Что-то такое, видимо, летает в пространстве, одним москвичам известное. И это хорошо для Питера.
О.: — Москвичи не только в Питере, они и в Крыму покупают, и в Одессе. Они везде покупают. Мне, честно говоря, наплевать, кто там у нас поставлен мэром, главное, чтобы городу от этого было хорошо.
С.: — Знаете, чего в Питере мало? В Питере очень мало строится. Такого, как в Москве, когда проходит полтора месяца и ты не узнаешь улицу, по которой ездил, у нас нет. Питер, к сожалению, не строящийся город. И цены на жилье у нас ниже. Если все московские цифры разделить на два с половиной, получится Петербург.
Пристройка по-путински
— А с Путиным вы не были знакомы по Петербургу?
С.: — Увы, не были. Судьба ни разу не сводила нас с этим человеком ни в Ленинграде, ни в Питере, ни в той жизни, ни в этой. Но мне кажется, это человек, которого трудно поставить в неудобное положение, потому что у него есть чувство юмора, хороший словарный запас, высокий ценз начитанности и умение быть сиюминутным и находчивым.
В этом я много раз убеждался. Существует такое понятие в актерской профессии — пристройка. Есть пристройка сверху и пристройка снизу. Когда люди общаются, кто-то бывает сверху, кто-то снизу…
О.: — Хочется быть все-таки сверху. С.: — Так вот он действует, исходя их пристройки сверху. Это человек, который доминирует в общении. Ну и нельзя не признать, что такой головокружительной карьеры политика давно не знала.
Телевидение — это искусство второго сорта
— Если говорить о самосознании, то вы чувствуете, что у питерцев оно какое-то особое?
С.: — В нас очень мало места занимает местное, географическое самосознание. Вряд ли я с бахвальством буду произносить: "Я — санктпитербуржец". Это когда нечем гордиться, начинаешь гордиться своим происхождением, национальностью и местом жительства. Мой личный тезис такой: я — легко обучающийся, не подверженный никаким изменениям, связанным со славой, сильно сомневающийся, очень много работающий человек. Это то, что я в себе ценю.
О.: — Поскольку мы с ним Раки, я могу подписаться под "сомневающимся". А что там было первое?
С.: — "Много работающий" — это тебе не надо.
О.: — Это да. "Много работающий" — тут пропуск.
С.: — Что в себе ценишь, с тем себя и идентифицируешь. Ну вот какие мы люди?
Мы — люди, которые заканчивают телевизионный сезон абсолютно выпотрошенные и с дикой тревогой и неуверенностью начинают каждый следующий сезон. Я считаю, что наша передача существует только потому, что мы никакие успехи, связанные с ней, не воспринимали как некую планку, как некое достижение.
Это все отбрасывалось. Илья знает, что я не люблю смотреть старые передачи. Я не очень ими дорожу. Иногда, конечно, приятно бывает посмотреть: прошло столько лет, а неплохая передача. Но это надо забывать. Если начать считать, сколько "ТЭФИ" ты получил за свою телевизионную карьеру, — это верный путь в никуда.
О.: — Самое удивительное в людях — это ощущение звездизма. Мы сейчас работаем в "Юморине", и там есть дуэт двух мальчиков под названием "Русские бабки". Они очень хорошо работают, но они уже где-то на таком Олимпе для себя, что на них просто смотреть, честно говоря, неприятно.
Они не понимают, что жизнь такая штука: сегодня все потрясающе, завтра — все ужасно. Им кажется, что они схватили Бога за одно место и так и будут за это место держать и летать по эфиру.
С.: — Просто мы с Ильей знаем правду про телевидение. Правда очень простая. Но они ее не знают. Телевидение — это искусство второго сорта (как считают большие художники), приносящее моментальную популярность и узнаваемость. Это они усвоили, но не понимают главного: никто не выйдет с плакатами, когда вы завтра с этого телевидения исчезнете. Более того, никто не выйдет с плакатами, если и мы завтра не появимся на телевидении. Не произойдет ровным счетом ничего, кроме одного — тебя на нем больше не будет.
О.: — И более того, кто-то даже сильно порадуется.
С.: — В нашем случае помнить, конечно, какое-то время будут, потому что мы существуем еще и на других носителях: на видео, дома на полочках. Страна изменялась в 91-м, в 93-м, в 96-м, страна изменялась в 99-м и 2000-м, и "Городок" менялся вместе с ней, но главное, что он оставался таким же, как и страна. Другое дело, что все равно никто не будет кричать: "Где они? Куда вы их дели?", если мы уйдем из эфира.
Работофил Стоянов
— За ежедневным грузом работы успеваете ли вы уделять время семьям, личной жизни?
О.: — Об этом ни в коем случае не забываем. Могу сказать, что и я и Юра, в хорошем смысле этого слова, абсолютные семьянины. Работа и семья — это нечто, находящееся на одной планке. И если взвешивать, определять, что тяжелее, что легче на этих весах — то ответа мы не найдем. Это абсолютно паритетно. Другое дело, что времени на семью остается немного. У меня еще с этим получше, а у Юры совсем плохо. Стоянов такой работофил, РаботоФил Донахью! Он приходит утром в студию, строит там всех в шеренгу, раздает фитилей, потом мы приступаем к работе, во время которой продолжается раздача фитилей, потом я ухожу домой, а Юра остается наедине с монтажером, на котором оттягивается уже до последнего. Затем приходит домой часов в 12, пытается наехать на жену, понимает, что это не работа, а дом, постепенно гаснет, спит четыре часа и, возбужденный уже с утра, снова отправляется на работу. При этом он еще ухитряется слетать в Одессу, где живут наши авторы, и в Москву, где живет вторая половина наших авторов.
300 граммов и украинский Новый год
— А как у вас обстоит дело с активным отдыхом, с массовыми развлечениями, свойственными всем артистам?
О.: — Дело в том, что мы практически не пьем. Я только пиво, а Юрка и то граммов 50, не больше. Если вдруг попала шлея под хвост Стоянову и он начинает пить, это максимум 300 граммов водки. Но при этом он становится таким буйным, что страшно.
С.: — Это было всего раза четыре.
О.: — Один из этих четырех мне не забыть. Два года назад мы были на Украине на новогоднем огоньке, и там присутствовал один очень высокий украинский начальник (не буду называть его имени)…
С.: — Ты еще скажи — самый высокий, извините, что не могу назвать его имени.
О.: — Украинское телевидение снимало непринужденную встречу Нового года высоких украинских начальников почему-то с московскими артистами в гостинице под названием "Москва". Там были украинские бизнесмены, парламент и высшие чины. Один высший член так напился, что практически потерял человеческий облик. Стоянов в тот момент уже на фоне 300 граммов водки был буен от веселья, и я просто падал под стол от смеха, не зная, на кого смотреть — на Юрку или на того высшего чина. Чин в это время решил немножко попеть, подошел к микрофону, вырвал его у Долиной, на что та заорала: "Оставьте его, это мой личный микрофон!"
Тот очень удивился, покрылся пятнами, но ему тут же услужливо подали другой микрофон, и он для на- чала выкрикнул: "Грузины, ко мне!", имея в виду Гвердцители и Кикабидзе, и попытался спеть с ними "Тбилиссо".
После чего затянул сольную партию, начинающуюся "Калинкой" и перетекающую в подборку хитов советской эстрады. Спел один раз, потом пошел по второму кругу те же песни, по третьему…
С.: — Это что, как-то связано с моими 300 граммами?
О.: — Да, в общем-то, никак… Так вот москвичи все валялись от хохота, а украинцы не знали, как себя вести, потому что камеры в это время все снимали.
С.: — Самое смешное было потом. У нас был очень ранний самолет, и в половине шестого абсолютно пьяная съемочная группа собирала рельсы, укладывала в тележку. Я подошел к ним и сказал: "Естественно, кассеты у вас уже изъяли". На что они радостно ответили: "Ты хочешь друзьям подарить? На!" То есть к тому времени все уже было переписано и размножено на VHS.
В костюме бомжа комфортнее
— Одна из составляющих актерского мастерства — это умение перевоплощаться в абсолютно любые образы. И все же не каждый артист готов взять и изуродовать свое тело, пусть даже для игры. Легко ли вы пошли на это?
С.: — Глядя на меня, вы считаете, что это тело прекрасно и мне стоит больших усилий его изуродовать?
О.: — Все как раз наоборот. Мне кажется, что какой бы мы страшный грим на себя не накладывали, мы себя ухорашиваем. Так что у нас другая точка отсчета. Вот я надеваю на себя костюм бомжа — ужасающую грязную шапочку, рваные штаны, мерзкую майку, и начинаю чувствовать себя свободно. Это меня безумно расковывает! Чем лучше одет, тем тяжелее в этом хорошем костюме что-то сделать. Хорошее сразу к чему-то обязывает, и совершенно непонятно, что делать внутри этого костюма.
— А как вы, Юра, чувствуете себя в образе женщины?
С.: — Если серьезно, не пытаясь шутить, как это делал мой коллега только что, я отвечу так: я женщин все-таки не играю. Поэтому у меня нет сложного перехода к этому образу. К тому же я это делать не люблю, потому что слишком часто делаю. Я играю не женщину, а образ, человека, историю. А если получается, то только потому, что есть глаза, умение наблюдать за людьми и умение не расставаться со своим детством. Валять дурака — изначально очень важное качество. Особенно, ежели твои профессиональные качества, актерские, методологические, которые применимы к любой роли, накладываются на хулиганство.
Олигархи на эстраде
— Свой жанр вы определяете как узко телевизионный или все-таки допускаете в него эстраду?
С.: — Я не имею никакого отношения к эстраде…
О.: — Зато она имеет тебя.
С.: — Но когда я на нее выхожу, я честно делаю свое дело, не считая себя при этом эстрадным актером. А потому имею право быть критичным. Я наблюдаю за людьми, и мне совершенно очевидно, что олигархизм — это институт, абсолютно не западный, а генетически заложенный в российском сознании. Мне смешно, когда олигархами становятся на эстраде: меняется поведение, взгляд, посадка, костюм, скорость поворота головы в сторону собеседника, мягче рукопожатие — "возьмите мою руку в свою и пожмите".