Продолжение. Первая часть статьи - здесь.
Был победителем — стал жертвой
Но какова же ситуация сегодня? Попытаемся ее наметить, исходя из субъективных сравнений и суждений о практике взаимоотношений латышей и русскоговорящих.
Исполнилось ли сказанное Р.Добровенским: "Что касается русской и многонациональной части общества, ее по возможности надо привлекать к выполнению и этой задачи (т.е. к сохранению и развитию латышской культуры — М.М.), и к построению суверенного государства (.)"1?
Один из парадоксов постсоветской ситуации — ощущение исторической несправедливости, которое в разной степени существует и культивируется в социальной среде говорящих в Латвии на русском языке. Именно им — живущим в условиях постсоветской Латвии — приходится искать ответ на вопрос "кто я?" и на индивидуальном, и на общественном уровне, заново формулируя свою социальную идентичность.
Это неизбежная ситуация переходного периода, и именно в этот момент начинается процесс, который вкупе с объективным "багажом" советского времени способствовал разделению латвийского общества на две общины
Важно, что, в отличие от советского периода, восстановленное Латвийское государство не предлагало готовый "пакет идентичности", связанный с какой-либо доминирующей идеологией. Правовые условия участия в политической жизни Латвийской Республики четко обозначены, речь о другом — о социально-психологическом климате в государстве и в обществе.
С начала 90-х годов часть латвийского общества — русскоговорящие — сформировали и соотнесли с собой представление о чужаках, о людях, вытесненных из-за этнической принадлежности, об "униженных и оскорбленных", если воспользоваться определением классика русской литературы.
Возникла ли эта ситуация только в связи с принятием Закона о гражданстве в 1994 году, как принято считать?
Безусловно, опыт индивида в переходной ситуации неизбежно был травмирующим. Воспоминания об этом в русскоговорящей общине сохранились до сих пор, как и в латышском обществе до сих пор живы воспоминания о том, как в течение десятков лет доводилось слышать высокомерные "указания" об использовании "собачьего языка". Но здесь стоит обратить внимание на возникшие еще в советской коммуникативной практике устойчивые стереотипы и их продолжающееся разрушительное влияние в современной Латвии. Одним из таких стереотипов является представление о себе как о жертве, что характерно сегодня и для латышей, и для представителей русскоязычной общины.
Формально латышскую нацию, по крайней мере до конца 1991 года, консолидировала идея восстановления государства, которую сменило столь же острое чувство разочарования, чему способствовали затянувшиеся экономические проблемы и процесс резкого социального расслоения. В этом аспекте актуализированная недавно концепция о латышах как государствообразующей нации преследует не только политические, но и психологические цели. И представителям сформировавшейся в советское время в основном русскоговорящей части латвийского общества, которые до 1991 года по историческим причинам более или менее идентифицировали себя с понятием "советский человек", ничего другого не остается, как консолидироваться на основе лингвистической и культурной общности, что обеспечивает им принадлежность к русскому языковому пространству.
Таким образом, не было даже необходимости в каких-то особых причинах, чтобы записанные в Законе о языке требования — знание латышского языка и основных вопросов истории Латвии — в случае необходимости преподносить как унижение русскоговорящих со стороны латышских националистов, считающих их "людьми второго сорта". Как отметил Денис Ханов, репродуцирование образа жертвы в русской общине актуализировалось после акций 2011-2012 годов в связи с референдумом о языке и проблемой представительства неграждан.
В этом контексте одним из наиболее распространенных и поддерживаемых в публичном пространстве является тезис, что "после 1991 года латышские политики и интеллигенция "обманули" русскоязычных, введя статус негражданина". Подобное "послание" о "роковом отступничестве от слова" и сформировало "обманутого" в собственных глазах как жертву, статус которой не изменился и после принятия более либеральной процедуры натурализации, даже если бы процесс полностью субсидировало государство и экзамен был бы чистой формальностью. (.) В радикальном дискурсе над процессуальными льготами доминирует нарратив всеобъемлющего предательства, из которого могут вырасти и развиться и другие — вытеснение, подавление и преодоление этих ситуаций (…).2
Такие нарративы уже существуют и связаны они, например, с мифом об ассимиляции представителей других этносов, в частности русскоговорящих, как целью государственной политики Латвии, которой их якобы пугают с первых дней восстановления независимости, и ничего не значит существующая на практике система параллельного среднего образования на русском и латышском языках.
Вопрос о гражданстве Латвийской Республики с точки зрения международного права и преемственности Латвийского государства решен корректно. Другое дело, каковы практические результаты в социально-политической среде Латвии. Можно утверждать, что политика интеграции оказалась неудачной, если уж в русскоговорящем обществе Латвии или в его части развился комплекс отвергнутых государством,3 которое априори фактически их уже давно приняло.
В ходе демагогических информационных компаний о статусе русского языка и правах неграждан быстро забылось или осталось незамеченным обстоятельство, что причиной раскола общества был не только принятый в 1994 году Закон о гражданстве со всеми его недостатками. Не следует ли искать ответ в приведенных выше примерах - в представлении о себе как о жертве?
Референдум 2012 года о государственном языке укрепил статус латышского языка как единственного государственного языка в Латвии, но выявил и существенные противоречия, которые продолжают поддерживать политическое напряжение в публичном пространстве.
Понятен скепсис по поводу чуть ли не постоянных попыток ссылаться на прошлые страдания как на индульгенцию для оправдания нынешней политики. Историю Латвии 20 столетия не следует превращать в фетиш, но нельзя и игнорировать ее влияние. "Двадцатое столетие не единожды доказало, что в результате политических и военных акций довольно легко соединить на едином географическом пространстве людей разных этнических групп с различным историческим опытом, ментальностью и критериями бытия, но намного сложнее в контексте этнического многообразия создать на этом ограниченном пространстве предпосылки для свободного развития личности в соответствии с требованиями современного варианта демократии"4
С 1997 года, когда была опубликована книга социолога Петериса Лакиса (1952-2003), откуда и взята эта цитата, прошло довольно много времени. Латвийское государство сейчас уже не ограниченное пространство, а составная часть глобализированного мира во всех сферах жизни, в том числе в сфере стандартизации материальной среды. Но и сегодня актуальным остается вопрос — все ли сделали общество и политики Латвии, чтобы проблема расколотого общества не тормозила экономическую, социальную и политическую жизнь страны?
Ответ будет отрицательным по многим причинам. Диалог между латышами и русскими, к которому на рубеже 80-90-х годов призывали Р.Добровенский и другие5, так по-настоящему и не начался. В латышском обществе не исчезли моральные претензии к себе подобным, приехавшим в Латвию во время оккупации и живущим здесь уже в течение нескольких поколений, для части они по-прежнему так и остались "они".
Формирование гражданского общества и интеграция, которые происходят не в отчетах, а в реальной жизни, требуют от представителей государствообразующей нации ответственного отношения к своему государству и его проблемам. Но вместо этого совсем недавно слышны были слова поддержки широко распространившегося изречения "Я люблю эту землю, но не люблю это государство!". И это тоже чрезвычайно удобная потребительская позиция, освобождающая от ответственности за якобы абстрактное государство и в то же время предъявляющая конкретные претензии к проводимой государством политике, начиная от налогов и кончая неудачами в личной жизни. Ведь всем нам от этого государства что-то полагается, не так ли? И если эти желания все же не осуществляются, государство превращается в некую мистическую внешнюю силу, в очередных "они", только на сей раз обретающую этническую окраску. Мы? А что мы? Мы живем, решаем свои проблемы, а это государство нам не помогает…
В то же время русскоговорящую часть общества охватила постсоветская ностальгия. Проявления ее многообразны, включая и некоторые мифы советской пропаганды об "освободителях" и о тесной дружбе народов, якобы царившей в Латвийской Советской Социалистической Республике. В этой связи можно упомянуть и празднование 9 мая как форму социального протеста, истоки которого следует искать не только в российской пропаганде, но и в разной исторической памяти о годах советской власти.
Что же касается этнополитики, то напрашивается вывод, что сегодня в Латвии складывается ситуация, когда каждая сторона слышит и принимает только свой рассказ о прошлом, признает только свою историческую память, противопоставляя трактовку истории латышской нацией как взаимоисключающую, "неправильную" с точки зрения русскоговорящей части населения.
Один и, возможно, даже единственный путь преодоления синдрома "воюющей памяти" — это признать Латвийское государство таким, каково оно есть, — признать за ним правопреемственность, со всеми доставшимися ему в наследство от прошлого и созданными им самим проблемами.
Безусловно, ни один диалог нельзя выстроить искусственно, по распоряжению министерства, комиссии или рабочей группы, но только через диалог можно решить проблемы, которые коренятся в общем прошлом. Диалог может начаться, когда обе стороны примут сложившуюся ситуацию за основу общения в будущем
Общее прошлое, как и общее информационное пространство, не означает единого, соответствующего "стандарту" понимания истории и современных процессов. Но есть вещи, которые игнорировать невозможно. Оккупация Латвии, осуществленная СССР, — признанный мировой общественностью факт, а не выдумка ужасных латышских националистов для терроризирования русскоговорящего населения. А это значит, что невозможно игнорировать социальные и этнодемографические последствия политики периода оккупации, которые касаются как латышей, так и граждан и жителей Латвии, говорящих на русском языке.
Сила — в культуре
Если вернуться к вопросу о необходимости формирования единого информационного пространства, следует еще раз подчеркнуть, что это не означает принудительным образом стереть "неправильные" воспоминания или переписать историю в соответствии с очередными требованиями политической конъюнктуры. Оно должно помочь выработать в латвийском обществе общую основу для предстоящих дискуссий и действий. Придание приоритетного статуса латышской культуре ни в коей мере не противоречит соблюдению прав других групп национальных меньшинств или процессов интеграции на базе латышского языка и культуры. В сфере культуры диалог возможен и ведется там, где не выдвигают требований, что и кому положено или не положено в силу происхождения. Основа такого диалога — качество многогранной культурной среды Латвии, а не этнополитические спекуляции с обеих сторон накануне очередных выборов.
К сожалению, нынешняя этнополитическая ситуация напоминает ситуацию в Латвии накануне Второй мировой войны. Эта атмосфера взаимного недоверия, о которой как о характерной черте социальных взаимоотношений в странах со смешанным составом населения писал в 1920 году в своих неопубликованных заметках немецко-балтийский историк барон Херманн фон Бруининг (1849-1927)6, не рассеялась и накануне гибели государства. Как в свое время признавал латышский историк Эдгарс Андерсонс (1920-1989), в целом ситуацию этнических отношений в довоенной Латвии можно охарактеризовать как зашедшую в тупик: "Немецкая интеллигенция проявляла определенный интерес к культуре латышского народа, латышская интеллигенция проявляла определенный интерес к немецкой и русской культуре, но этим все и ограничивалось. В остальном всем народам была чужда и культурная, и религиозная жизнь друг друга".7
Подобная тенденция наблюдается и в наши дни. Она, правда, связана не только с этническими стереотипами, но и с отношением общества к культуре вообще. Престиж ее в Латвии снизился, в противовес значению отдельных событий, например, Праздника песни, а также получивших признание на мировом уровне индивидуальных достижений музыкантов, литераторов, художников и пр. Ничего другого и ожидать было нельзя, зная, каково было и продолжает оставаться отношение к культуре латвийской политической элиты на государственном уровне. Так почему же кто-то должен интересоваться тем, что и самим латышам не очень-то нужно? Напрашивается горький вывод — произошел естественный отбор: латышской культурой интересуются только те латыши и люди другой национальности, кому это жизненно необходимо…
В очередной раз хочется указать на совершенно иной подход к этой проблеме в Эстонии: "Таким образом, если спрашивать, что должны делать эстонцы, чтобы сохраниться как нация, — что они стихийно и делали, насколько до сих пор сохранились, — отвечать на это можно весьма кратко: быть сильными в культуре"8
Неужто это настолько специфическая и с трудом укореняемая мысль в головах латвийских политиков? Возможно, тут существует некая связь с так называемой "номенклатурой Атмоды"9, с багажом образования обновленной политической элиты, где предпочтение было отдано юриспруденции, экономике и инженерно-техническим наукам и редко встречались представители гуманитарных и социальных наук? Возможно, это все-таки не единственная причина, ведь по сути мы очень схожи с эстонцами и в другом аспекте ментальности, о котором двадцать пять лет назад писал Арво Валтон: "Несмотря на самосознание, мы плохо умеем себя рекламировать, скорее мы склонны пренебрегать соседом — но и сами собой, — чем похвалить его во имя общего дела".10 Думается, в этом отношении мы, в отличие от своих северных соседей, недалеко ушли от ситуации 1988 года, и вряд ли виноваты в этом некие внешние или "внутренние" силы, за исключением нашего собственного отношения к своей стране.
В духе подлинно советских традиций отсутствие стратегии национального развития государства по-прежнему прикрывается праздничными парадами и речами о государственном/латвийском подходе, о воспитании патриотизма, в то же время систематически уничтожаются ресурсы, которые закладывают реальный, прочный фундамент, придают смысл существованию любого государства И опять-таки речь идет о культуре и образовании.
Этот фактор, возможно, еще более значим, чем формальная пропорция этнического состава населения страны, ибо длительное пребывание культуры и образования в таком status quo может угрожать самому существованию государства. Поэтому критичный анализ исторического и политического опыта имеет огромное значение. Мы прекрасно знаем, что прошлое изменить невозможно, но, чтобы созидать будущее, прошлое необходимо знать.
1 Добровенский Р. Op. cit. 30. lpp.
2 Hanovs D. Kā pētīt „nepareizas" atmiņas Latvijā? [Ханов Д. Как изучать "неправильные" воспоминания в Латвии?] Letonica, 2012, Nr.2 (23), 17.lpp.
3 Meļķis D. Atstumtie krievi. Latvija nav izturējusi pārbaudījumu ar neatkarību: Saruna ar rakstnieci un publicisti Marinu Kosteņecku. [Мелькис Д. Отверженные русские. Латвия не выдержала испытания независимостью. Беседа с писателем и публицистом Мариной Костенецкой.] Diena, 2011, 22. janvāris.
4 Laķis P. Vara un sabiedrība. Varas maiņa Latvijā astoņdesmito un deviņdesmito gadu mijā. [Лакис П. Власть и общество. Смена власти в Латвии на рубеже восьмидесятых и девяностых годов.] Rīga: Zvaigzne ABC, 1997. 128.lpp.
5 См., напр.: Nikolajevs S. Balss no vietas. [Николаев С. Голос с места.] Literatūra un Māksla, 1988, 2. septembris; Aršavska T., Aršavskis V. Atklāta vēstule krievu valodā runājošiem Latvijā. Avots, 1988, Nr.12, 29.-30.lpp. [Аршавская Т., Аршавский В. Открытое письмо русскоязычному населению Латвии. Родник, 1988, № 12 С. 32-33.]
6 Рукопись заметок находится в Латвийском Государственном историческом архиве. Ф. 4038 (Rīgas Vēstures un senatnes pētītāju biedrība, 1834.-1938.g.). Оп. 1. Д.4. Цит. С.130.
7 Andersons E. Latvijas vēsture. Ārpolitika, 1920-1940.[ Андерсонс Э. История Латвии. Внешняя политика. 1920-1940.] 2. sējums. Stokholma: Daugava, 1984. 531.lpp.
8 Valtons A., Op. cit. 68.lpp. [Валтон A. Указ. соч С. 66.].
9 Это определение взято из исследования журналистки Даце Балоде. См.: Balode D. Nomenklatūra Latvijas ceļos. [Балоде Д. Номенклатура в истории Латвии.]. Rīgas Laiks, 1994, Nr.8, 24.-28.lpp.
10 Valtons A. Op. cit., 68.lpp. [Валтон A. Указ. соч. С. 66.]