Прости, лапочка, что я не по-латышски. Как журналист Delfi с завязанными глазами ездил в "Пурчик" за правдой жизни  (252)

Кто бы мог подумать, что мы пахнем, мягко говоря, не альпийскими фиалками. Недавно съеденным гамбургером, нечищеными зубами, стиранной ядреным порошком одеждой, свежевыловленной салакой, шанелью номер пять… Или какой там номер используют пассажиры общественного транспорта, направляющегося вечером в самый густо заселенный район Риги Пурвциемс? Сколько ездила, никогда не замечала таких ароматов, ну разве что совсем доходяга забредет с набитыми мусором пакетами. Но с закрытыми глазами мир разительно меняется.

Сегодня спальные районы для меня — тема из прошлого. Их главные козыри — зелень и просторные дворы — не перевесят нежелания жить в человеческом улье. Над головой предпочитаю небо, а в шаговой доступности — объекты культурной жизни. Возможно, и это не навсегда…

Проводница-тезка, трогательно обхватив меня под локоть, шепчет на ухо: ступенька, еще, еще, яма, лужа, яма, лужа, бордюр, яма… Электронный звук кода. Скрипучая железная дверь, пахнущий застарелой мочой лифт… Дзинь-дзинь-ж-ж-ж… Меня с рук на руки передают жильцу, наощупь нахожу табуретку, локоть на стол — превращаюсь в слух…

Когда возникла идея привести театр в спальный район Риги, Криста не сомневалась — это ее родной Пурвциемс. Та самая "Китайская стена" многоэтажек, в одной из которых она родилась и прожила первые 20 лет жизни. В доме, где русских и латышей — примерно поровну, где, кроме огромного двора, некуда пойти, где большинство соседей не знают друг друга по имени, зато, благодаря совсем некитайской толщины стенам, слышат чужую жизнь до ночных вздохов и скрипов (возможно, именно эта особенность побудила Кристу завязать глаза "зрителям" постановки).

"Уже само название "Китайская стена" говорит о своеобразном рубеже. Да и наши истории — о переходе своих личных границ, — рассуждает Криста. — Получилась мини-срез Латвии. Печально осознавать, но сегодня наше общество буквально изрезано вдоль и поперек разными границами: люди отмежевались от государства и друг от друга, видят друг в друге врага и конкурента, не готовы открываться и общаться, выслушивать чуждое мнение, переполнены агрессией и претензиями к жизни, в которой не стремятся что-то изменить. И такими людьми легко манипулировать — любая власть будет использовать эту ситуацию себе на пользу. Эта постановка — мой протест диктату политики и денег, обществу, забывшему о главном — человечности. Хватит сидеть по кухням и бурчать, как все надоело и что "пора валить" — надо решать проблемы! Тогда не смогут такие люди, как Ушаков, лгать нам про трамвай на Сканстес — им придется спросить у жителей того же Пурвциемса. Возможно, им трамвай нужнее…"

Режиссер старалась максимально приблизить постановку к жизни, отказавшись от политкорректности, позволив использовать те слова, которые герои говорят в жизни, высказывать те взгляды, которые идут вразрез со взглядами создателей, излагать историю, как они ее видят. "Латышка, которую в 14 лет бросили на три месяца в тюрьму ЧК, а потом — еще на три года в лагеря Мордовии, живет над русской женщиной, которую в Латвию привезли родители-военные и которая до сих пор не знает латышский язык. Но им надо найти общий язык и общие темы, как-то договориться между собой, иначе мы не сдвинемся с места", — уверена Криста.

…На первой планете жила Анна — женщина с перфектным латышским, похожим на мелодичные переливы кокле. Анна когда-то была Аней. В 92-м ей было 14 лет, когда старший на два года брат принес домой фиолетовый паспорт с пропечатанным серебром словом Alien. Девочка поинтересовалась у мамы, что это значит? Та ответила: это значит, что мы — никто. Мы — НЛО. Подростковый нигилизм никак не мог смириться с таким положением дел: мама родилась в Риге, брат родился в Риге, Аня родилась в Риге. Нет, она решительно не хотела быть никем.

Анна выучила латышский и историю, сдала экзамен на натурализацию и получила паспорт гражданки. Женщина подсовывает мне под руку кожаную обложку того исторического документа — ее поверхность такая же негладкая, как судьба хозяйки. В школе Аня жила отдельным "русским миром", который редко пересекался с миром латышским. В институте настал переходный период: "мы говорили по-русски, наши латышские однокашники отвечали на своем, со стороны это смотрелось странно, но нам так было удобнее".

Сейчас она совсем Анна — с мужем по-латышски, латышская работа, латышская культура. Но в отличие от многих ее коллег, Анна не живет совсем уж параллельным миром — ведь в том мире живет ее мать, которая "все понимает по-латышски, но не говорит — у нее травма", отец, который "говорит, но с трудом", брат, который НЛО. И конечно, Анне хотелось бы, чтобы когда-то в Латвии эти два мира соединились и соединились мирно. Со своей стороны она сделала все, что могла и как могла. Во всяком случае, она не "никто"…

…На третьей планете жил человек, который ради бутылки водки спрыгнул с шестого этажа. Именно с этой "планеты" в голове у меня родилось сравнение с образами из "Маленького принца". С Анситисом общались прямо на лестнице — его рассказ изобиловал труднопроходимым сленгом. Особенно задело описание соседки — "жидиете — латвиски не бум-бум". Знаю, что для латышей в слове "жидиете" — ничего ругательного, но всякий раз вздрагиваю.

"Полет" Анситиса за выпивкой закончился относительно благополучно — герой завис между пятым и шестым этажами, держась за руку друга и вперившись глазами в мелкую цветную керамическую плиточку, которой выложена стена, когда рука разжалась, Анситис нечеловеческим усилием ввалился в открытое окно квартиры на пятом, перебив спину и ноги. История эта его ничему не научила. "Дурить я не перестал", — признался Анситис. Он не один такой.

…Четвертая планета — удар наотмашь плетью. В 50-м году Индре было 14, когда на выходе из школы ее встретил мужчина и как была в легком школьном платьице отвез в Ригу — в Угловой дом, в "ЧеКа". Там — одиночка со вшами в чахлом тюфяке. Красивый дознаватель Борис требовал, чтобы девочка открыла страшную тайну про отца-поэта и антисоветчика, а та даже не знала, что рассказать — стихи, что ли? (Индра дает пощупать книгу со стихами отца). Потом красивая дама-судья с перфектным маникюром и укладкой приговорила ее и еще двух девочек к мордовским "исправительным" лагерям, как предателей родины.

Индра почти скороговоркой выкладывает факты один другого страшнее — изнурительный труд на торфяниках, изверги-охранники, изможденные соратницы по несчастью, большей частью — с Западной Украины… В родную Латвию Индру вернула смерть Сталина. Слушать эту историю просто физически невыносимо: ощущение такое, что следующая остановка — тюрьма, чтобы по полной почувствовать, как ей больно. И мне больно. И хочется сбежать, убраться поскорее, в пусть не самую благополучную, но мирную жизнь.

Латышский язык обошел бабулю стороной. Но ощущение такое, что она готова обнять весь мир и скрепить все народы своими мягкими руками и теплыми пирожками, один из которых скормила мне. Я плакала, бабуля обнимала — наверное, так можно чувствовать себя на войне, когда после долгого бега с опасностями вышел на своих партизан.

Дальше была скупая на слова кундзе, которая в советское время вышла замуж ради квартиры в Пурвциемсе, а получилось — по-настоящему. Вот только в Пурвциемсе ей никак не нравится. И супружеская пара: муж и жена в разных комнатах изложили свои версии знакомства на танцах. Он уверял, что она отучила его от спиртного. Она — что он ее избавил от сигарет. Счастливая пара, молодые голоса. А ведь им под 80. Похоже, им все равно где жить — они счастливы вместе 48 лет. И я тоже так хочу.

Не сговариваясь несемся на всех парах к "Минску", радуясь, что снова видим пусть уже не белый, но свет, что обоняние и слух снова в балансе со зрением. По пути зрительница признается, что разревелась, как ребенок. И совсем не там, где должна была. Она тоже плакала у бабуси с пирожками, а у репрессированной чувства как будто заморозило и отняло.