Судьба писательницы Андры Манфелде складывается почти по Бродскому: "…как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево". Ее мать в два года была сослана со всей семьей в Сибирь. Впоследствии Андру назвали в честь дяди (брата матери), умершего в землянке маленьким мальчиком. Став писательницей, она рассказала эту историю в книге "Дети землянки". Отец Андры — тоже бывший ссыльный. Он ушел из семьи едва родилась дочь. Его место занял отчим-алкоголик, который маму бил, на падчерицу кричал.
Постепенно жизнь Андры унеслась под откос. "Первый стакан вина, водка — и вот уже кто-то тебя насилует в кустах…" — вспоминала она. Дело дошло до тяжелых наркотиков. От беды спас Каспарс Димитерс (сын Вии Артмане, — прим. Ред.), который тогда организовал в Кримулде реабилитационную группу Krusta skola, куда входили наркоманы, алкоголики, вышедшие из тюрьмы…
Последовательно Андра перешла из лютеранства в католицизм, а оттуда — в православие, в котором ее привлекла строгость, так необходимая в то время — конкретные инструкции и предписания, как бороться со своими грехами, как жить, как держаться от соблазнов: пост, причастие, исповедь…
Встав на ноги, Андра неожиданно начала писать стихи. А свою историю описала в книге Adata ("Игла"), по которой в Национальном театре был поставлен успешный спектакль. Ее роман Dzimtenīte, которому помогла увидеть свет евродепутат Инесе Вайдере, номинировали на литературную премию "Лучшая проза года". И вообще Андра была невероятно успешна для провинциальной девушки без громкой родословной и пробивного характера. На отсутствие работы и признания грех было жаловаться. Ну разве что в личной жизни все складывалось непросто. Но у кого просто.
На момент, когда четыре года назад продюсер Юрис Миллерс предложил Андре стать автором мюзикла "Цукурс. Герберт Цукурс", она знала про главного персонажа лишь то, что он на самодельном самолете пролетел под мостом в Лиепае — это место находилось недалеко от ее дома. Миллерс рассказал ей биографию летчика, убедив, что тот не только не стрелял в евреев (во всяком случае, тому нет документальных подтверждений), но даже спас четверых у себя дома, рискуя жизнью семьи. В итоге Андра начала оформлять в стихи заданные Миллерсом наброски.
Чем дальше она углублялась в тему, тем яснее осознавала, что больше работать не может. Свой отказ она сформулировала в открытом письме: "Информация о готовящейся постановке появилась в прессе накануне 16 марта. Наложилась и ситуация на Майдане. В такой атмосфере, мюзикл о жизни и смерти Цукурса опасен и непристоен, он лишь увеличит хаос исторических трактовок и обострит межнациональную рознь. Это совершенно не то, чего бы мне хотелось. К тому же, я осознала, что жанр мюзикла априори создает слишком позитивный настрой, что несовместимо с неоднозначностью этого человека".
В конечном счете текст к мюзиклу написал поэт Петерис Драгунс, премьера состоялась и вызвала скандал. А Миллерс подал на Андру в суд, требуя вернуть уплаченный аванс 500 евро. Единственным юристом, который согласился представлять писательницу в суде, оказался активист товарищества "Русская ЗАРЯ" Илларион Гирс, о чем Андра тоже написала в открытом письме: "В борьбе против нацизма объединяются народы и страны. Я, Андра Манфелде, являюсь латышкой. Илларион Гирс является русским. Мы тоже объединяемся".
Гирс настаивал на том, что продюсер заплатил Андре за написание текстов песен для будущего мюзикла из материалов, которые были в концепции видения истории Миллерса. Дело проиграли. Андра, которая к тому моменту только родила ребенка, оставшись без денег и возможности работать, активного сопротивления оказать не могла. В какой-то момент она просто растворилась в туманной дымке Лиепаи, из которой выплыла только в этом году — совершенно триумфально, с новой книгой "Офицерские жены" (отрывок из романа, повествующий про Каросту 70-х — здесь). И надо признать, новый скачок ее жизненного маятника оказался не менее удивительным, чем предыдущие…
25 марта в 13.00 Андра Манфелде вместе с писательницей Ингой Абеле представят свои книги на Большой сцене Книжной ярмарки на Кипсале. Приглашаются все интересующиеся.
Возможно, ко мне теперь навсегда пришито клеймо 'та, которая Цукурс-Миллерс-Гирс'
- После громкой истории с Цукурсом, Миллерсом и Гирсом ты на какое-то время совершенно пропала из виду… Как все это пережила?
- Есть понятие кратковременной победы и долгосрочной. Мне кажется, что во времени победителем вышла я. Хотя виноватой никогда себя и не считала. Там ситуация была из серии, заказал человек дом построить, но не предупредил, что бревна гнилые и грунт вот-вот обрушится — ты начинаешь строить, и понимаешь, что дело плохо, отказываешься. И что, тебе не должны заплатить за проделанный труд?
Повестку я получила на девятом месяце беременности, а суд состоялся, когда ребенку едва исполнилось три месяца. До сих пор не пойму, к чему была такая спешка? Не по-человечески как-то, я ж никого не зарезала и бежать не собиралась. Неужели, нельзя было отложить? Дело я проиграла. О том, что нашу апелляцию отклонили, узнала лишь, когда получила извещение, что должна 700 евро.
Тяжело мне тогда было слышать все, что обо мне говорили, но не стала лаять в ответ, не пачкаться. Хотя, возможно, мне теперь навсегда пришито клеймо "та, которая Цукурс-Миллерс-Гирс"… Хорошая компания для латышской писательницы с младенцем на руках и еще одним ребенком за спиной.
- Как ты выживала?
- Люди добрые помогали. Зашла ко мне знакомая Надежда. (Я тогда еще подумала: вот она, моя последняя надежда!) Видит, электричества нет, обогреватель, подключенный из соседней квартиры, дымится… Выслушала мою историю, пошла к своим, кинула клич — спасите! В воскресенье прихожу в храм — там бабушки обнимают меня, целуют, а сами деньги в сумку суют.
Помню, в первый раз иду домой, вдруг сильно захотелось мороженого. Но понимаю, что это нехорошо - люди-то моим детям на молоко собрали. И представляешь, не выдержала — купила самое маленькое. В другое воскресенье подходит ко мне женщина, сует деньги: возьми, деточка, на мороженое! А как-то бабушка совсем старенькая остановила, вытащила кошелек, которому лет сорок, наверное, достает трясущимися руками денежку — господи, как стыдно мне было брать, но человек ведь от всей души дает…
- Каким ветром тебя вообще занесло в Каросту?
- После того как я пришла к православию, решила однажды съездить в Лиепаю — посмотреть на чудесный город, где сразу четыре храма. В три зашла, еду на маршрутке в четвертый — вышла в Каросте и обмерла: передо мной настоящий космический корабль с желтыми куполами, а вокруг — такие жуткие дома, как будто война только закончилась. Этот констраст прямых углов и круглых куполов, человеческое и божеское, убожеское и прекрасное, море и храм — я влюбилась в это место.
В 2005 году я вышла замуж во второй раз. Жили в крохотной квартирке в Тукумсе, из которой все время хотелось куда-то выбраться. Посмотрела, что в Каросте роскошные квартиры продаются совсем дешево — купили 112 квадратных метров за семь тысяч латов. Радовались страшно, но позже выяснилось, что переплатили — никто туда особо не рвался, крыша сразу начала течь, проводка искрить…
Но это было потом. А тогда мы приехали в Каросту накануне референдума о русском языке и первой встретили женщину с красными волосами. Она как-то сразу вступила в общение — очень переживала, что латыши обижают русских, что она столько тут прожила, а Латвии не нужна. С гордым видом она сообщила, что ее муж, офицер-подводник, никогда ее не обижал и даже голоса не поднимал. Я поинтересовалась, где сейчас ее муж — она ответила, что в Белоруссию уехал в 90-х и живет без нее. Именно эта женщина, которую я потом больше ни разу не встретила, стала для меня красными воротами в мир жен офицеров Каросты, про которых я написала свой роман.
- Кто подал идею?
- Все сошлось. В родной Кулдиге почти не встречала русских — там цыган больше было. А в Каросте на меня обрушился целый мир. Пообщавшись с новыми соседями и прихожанами в храме, я придумала, что сделаю серию интервью с офицерскими женами, как они жили тогда: кофе пили, гуляли, в карты играли… Это был такой особый ни на что не похожий мир — ни латышский, ни русский, ни даже типичный военный городок — другой. Сама по себе Кароста — это уже город в городе, у нее даже почтовый индекс был другим и архитектура особая, а этот параллельный мир — отдельный рушащийся мир в рушащейся Каросте…
И только я это придумала, как позвонила инициатор проекта "Mēs. Latvija, XX gadsimts" Гундега Репше и предложила написать роман в серию, в которой каждый писатель рассказывает об определенных годах истории Латвии. Я согласилась, сразу сказав, что название "Офицерские жены". Мне достались 70-е годы — именно тогда происходят все события моего романа.
- Как ты работала? Где искала жен?
- Иногда я к ним шла. Иногда, они ко мне. Но мне тогда очень помешала война с Украиной — все закрылись сразу: мол, что от нас хочет эта латышская писательница?! Помню, была одна такая жена, с длинной белой косой, но что у нее ни спросишь — не открывается и все тут. Спрашиваю, чем вы занимались: ничего особенного, торпеды чистили. Пытаюсь узнать подробности — молчит. Постепенно они все же ко мне привыкли — я ходила с ними в храм, общалась с батюшкой…
- Каким они видят советское время?
- Большинство уверены, что все было прекрасно — танцевали, жизни радовались, никакого железного занавеса не было. Идеализируют свою молодость — это нормально. Но когда слышишь "Бог попустил, чтобы Сталин был", то думаешь, ой-ей. Тут ведь очень тонкая грань: еще чуть-чуть, и кажется, что и на такое — Божья воля. Но я-то знаю, что это не так. Жизнь — это не царство Бога, а как раз наоборот — царство людей с дьяволом, это наше пространство, которое мы можем менять…
Про это мне очень хорошо рассказала одна женщина, которую я встретила, когда написала большую часть книги. Она родилась в Мологе — городе, который в советское время затопили под строительство ГЭС — такая Атлантида с резными деревянными ставнями и крышами. Она была гимнасткой, рано вышла замуж и поехала за границу (сейчас и не припомню в какую страну, где жила в контингенте советских войск, оттуда перебралась в Латвию на закрытую ракетную базу. Потом уверовала в Бога, кланялась иконам… Когда я ее спросила, а как же железный занавес и Ленин, она ответила: "Да наср..ть мне на Ленина!" Ее муж быстро ушел в отставку… Если бы можно было открутить назад, я сделала бы ту женщину центральным персонажем своего романа. Но в итоге она стала матерью главной героини.
Да какие мы, латыши, гордые - мы хрупкие и ранимые, потому и делаем гордый вид
- Меня всегда интересовало, что такой национальный город, как Лиепая, сосуществовал с советскими военными, а потом вдохновлял на деятельность ужасающих латышский мир Осипова, Кравцова…
- С одной стороны, это параллельные миры. С другой, люди живут и там, и там: рождаются, умирают, любят, изменяют, дети у них появляются. Я хотела показать зеркальное отражение латышской Лиепаи и военного городка 70-х и его обитателей, офицерских жен. По возрасту одна из них могла бы быть моей мамой, и ее мир, несомненно, отразился бы на мире ее ребенка.
Подумалось, а сяду-ка я в машину времени и отправлюсь в годы, когда была запущена моя человеческая программа. Помню, когда я отнимала от груди свою младшую дочь Аугусту, она нервничала и подолгу не спала. Мы тогда просмотрели все русские сериалы по Достоевскому: "Бесы", "Братья Карамазовы"… В таком мире началась ее программа.
А мой роман начинается в 1994 году: парень залезает на крышу Кафедрального собора Каросты…
- Зачем?
- Не за эклерами! Это был реальный случай. Он идеалист, вот и повесил белый флаг в то время, когда все вокруг только и думали, как продать оружие, чтобы купить видео — никаких идеалов.
В романе я задумываюсь над тем, как рушатся идеалы, рушится семья. Хотела понять, откуда это пошло. Докопалась аж до революции — не сексуальной, а социалистической. Оказывается, во времена Ленина такие голые парады ходили — наши феминистки с голыми сиськами отдыхают. Была теория "стакана воды", что сексуальная потребность — как жажда: выпил стакан и пошел дальше. Мне хотелось показать ребенка, который вырос без отца, как я — это называлось "плод любви". И в моем сюжете есть муж, жена, любовница. Жена — русская дочка офицера, любовница — латышка, которая сама выросла без отца.
- Русские и латыши у тебя мирно сосуществуют или дерутся?
- Есть там один сюжет, который списан с моей жизни. В Кулдиге из трех латышских средних школ только в моей был один русский поток. И как-то мы поспорили с русской девочкой Анжелой так, что она сильно ударила меня по лицу. Появился синяк. После этого класс на класс пошел. Но у меня в романе до драки не дошло — ограничилась пощечиной.
- А что ты сейчас на эту тему думаешь? На какой ты стороне?
- В связи с тем, что я — православная, я могу быть и там, и там. Я уже доросла до того, что для человеческой сущности национальность — только один из основных, но необязательно главных аспектов.
Мне "последняя Надежда" говорила: знаю я вас, латышей, гордые такие, нос задираете — у меня муж такой. Да какие мы гордые, мы хрупкие и ранимые, потому и делаем гордый вид. Просто у каждого народа есть свои особенности: русские — они настолько открытые, что иногда не замечают, как наступают латышам на пятки, а те забились в угол и думают "у-у, поганые!" Я же махнула рукой на все условности и открылась навстречу простым русским женщинам.
- Но ведь раньше тебя вдохновляли национальные идеи? Во времена Атмоды, например, где ты была?
- В притоне. К своему стыду, все главные события жизни моей страны прошли мимо меня — я тогда даже не особо поняла, что произошло. Только обнаружила в какой-то момент, что деньги поменялись. Когда в 2010 году я написала Zemnīcas bērni, прочувствовала все, что пережили мои предки, у меня наступил такой национальный подъем. Я понимала, что человек — образ Божий, но для начала он должен стать самим собой, осознать свою идентичность, язык. Это не были для меня пустые слова — они шли изнутри.
Тогда еще националисты к власти не пришли, и люди так массово не били себя кулаками в грудь: я патриот! Когда 18 ноября состоялся один из первых маршей Lāpu gājiens, это была маленькая горстка людей, которая с факелами шла через Старую Ригу, скромно, как будто стесняясь своих чувств. И я пошла — это был такой андреграунд. А потом я услышала, как они поют песню "Mēs sitīsim tos utainos, Arvien, arvien…" ("Мы побьем этих вшивых…") Сперва я думала, что это песня про бомжей, но мне объяснили, что это песня легионеров. Но когда поешь в окопах — это одно, а тогда я почувствовала в этих словах нездоровое отношение к русским и поняла, что иду куда-то не туда. И не пошла.
Жили бы так, как будто завтра — смерть, может, не грызли бы глотку другому
- Есть у тебя предложения, как решить этот пресловутый национальный вопрос, как соединить две половинки Латвии, Лиепаю с Каростой, Ригу с Маскачкой?
- Сегодня на Facebook девушка написала, что, если она получит химиотерапию, то проживет самое большое пять лет. Думаешь, в это время ее будет интересовать национальный вопрос? А мы живем так, как будто у нас еще вечность впереди, тратим время на ненужные ссоры. Жили бы так, как будто завтра — война или смерть, может, сегодня не грызли бы глотку другому… Что мы себе думаем? Семьей не дорожим, гедонизм поставили на пьедестал, человек вообразил себя Богом — если всю эту рухлядь из головы не выкинуть, мы умрем: вся нация, Европа, мир… Но, если возьмемся за голову, может, проживем еще немного.
- Что тебе помогло не сломаться, когда судьба в очередной раз ударила так больно?
- Вера. Мне просто физически необходимо пойти раз в неделю в храм на причастие: сразу силы обновляются, дух очищается — это в разы сильнее бани. Я где-то прочла, что у человека есть три состояния — сон, бодрствование и промежуточное, когда ты становишься, как ребенок — оно достигается во время молитвы. Человеку оно необходимо, иначе он умирает. То есть внешне он вроде живой, а внутри — пусто…
В Каросте живет много баптистов. Мы о них так пренебрежительно говорим, а я видела такую картинку: идет баптист по улице и ведет за ручку пьяницу, так бережно… Мы все должны таким заниматься время от времени, а не только о себе думать. Впрочем, каждый делает то, что может. Другой не напишет книгу — я напишу. Другой не будет каждого бомжа спасать — доктор Лиза будет. Кто-то перевел ее дневники на латышский и опубликовал. Я читаю эти небольшие, очень пронзительные записочки и вижу злые комментарии людей, которые, наверное, даже не читали, а просто заголовок увидели. Читаю и плачу.
- Почему ты в итоге покинула Каросту?
- Мне и сейчас там нравится — там все так красиво. Особенно когда сирень цветет — умереть от красоты можно. По-моему, сирень — это самый русский цветок. Но больше я там оставаться не могла — уж больно все трагично. Решила, что надо мне пожить в каком-нибудь латышском месте — на хуторе, где трава, озеро или речка, где тихо и нежно. А в Каросте нет места нежности — там все красиво и жестко: все эти руины, взрывчатка, которую находят чуть не каждый день, ревнивый парень, который сбил невесту машиной, а потом сам спрыгнул из окна. Храм очень спасает, но все равно, это место — какой-то камертон трагичности.
Впрочем, я еще напишу одну книжку про Каросту, если сложится. Детскую сказку про туман. Весной в Лиепае он какой-то особенно густой, ничего не видно — только золотые купола блестят. И я придумала историю, как однажды храм исчез в тумане — дети пошли его искать, а нашли волшебные камушки, сквозь которых видна суть вещей…
Когда я прошла через все это, то поняла, что настоящая ценность жизни была там — в тишине и нищете Каросты. Там закалялась сталь. То, что у меня сейчас жизнь наладилась — это только на поверхности. Пройдет время — надо будет снова нырнуть.
