"Вывозили куски людей": очевидцы о давке на похоронах Сталина  (103)

Врачи констатировали смерть вождя еще 5 марта, в 21 час 50 минут. Народу о ней сообщил в 6 утра следующего дня голос диктора Юрия Левитана. В тот же день гроб для прощания выставили в Колонном зале Дома союзов. Похороны запланировали на утро понедельника 9 марта. До этого времени, по оценочным данным, увидеть усопшего пожелали около двух миллионов человек.

Во второй день прощания двери Колонного зала были закрыты для обычных посетителей, пропускали только официальные делегации. Желающим увидеть тело Сталина пришлось заново стоять в гигантской очереди на следующий день, и воскресным вечером 8 марта наплыв резко усилился, поскольку люди спешили воспользоваться последней возможностью.

Маршрут основной массы людей пролегал по Бульварному кольцу через Трубную площадь к Пушкинской площади, и далее по Большой Дмитровке и Тверской (тогда Пушкинская и улица Горького) к Колонному залу на Охотном Ряду.

Центр Москвы физически не мог вместить такого количества народа. Власти не ограничили допуск на дальних подступах и при этом плотно оцепили маршрут следования по центральным улицам, перекрыли боковые переулки военными грузовиками, и не давали толпе растечься в разные стороны.

Сзади продолжали напирать вновь прибывшие. В результате множество людей, оказавшихся в ловушке, погибли от сдавливания грудной клетки или были затоптаны. Никто в руководстве страны и столицы не позаботился о том, чтобы приказать войскам и милиции изменить тактику и как-то регулировать плотность толпы. Виновные в преступной халатности установлены не были.

Аналогичная трагедия произошла в Москве на Ходынском поле 18 мая 1896 года во время коронации последнего русского царя. Тогда Николая II и Александру Федоровну обвиняли в недостатке сочувствия к жертвам, поскольку они не отменили дальнейшие торжества и не объявили в стране траур. Однако трагедия не замалчивалась: императорская чета навещала раненых в больницах, а семьям погибших выплатили по 100 рублей — в те времена немалые деньги для простых людей.

Число жертв первой Ходынки известно точно: 1389 погибших и 1301 пострадавший. Коммунистические власти свою "Ходынку" просто скрыли. Никакого расследования не проводилось, количество погибших и травмированных неизвестно даже приблизительно. Разные источники называют цифры от 100 человек до двух тысяч.

Общество "Мемориал" собрало воспоминания участников событий, в ту пору совсем молодых людей. Некоторые выжили в тот воскресный вечер 8 марта 1953 года по счастливой случайности.

Наша добрая знакомая, Ирина Глебовна Глинка, была в гостях у приятельницы в доме на углу Дмитровки и Столешникова. Ирина Глебовна оказалась там заперта и несколько дней не могла выйти, потому что ворота во двор закрыли. И они из окон квартиры целый день слышали скрежет, крики раздавленных. А потом видели, как вывозили кучи калош, башмаков, куски людей.

Было светлое мартовское утро, а мы молча шли по улице, направляясь к ближайшему моргу в Первой градской больнице. Я был в тревоге, но надеялся, что Толя, крепкий 30-летний мужчина, прошедший войну, сумел выбраться из давки.

Уже издали увидели около морга скопление людей. Их вид не оставлял сомнений в том, что они пришли сюда по той же причине, что и мы. В этом морге Толи не оказалось. Мы нашли его в следующем. Там тоже были потрясенные и придавленные горем люди, искавшие своих родственников.

Процедура опознания прошла быстро. Патологоанатом сказал, что Толю нашли возле одного из домов на Трубной площади, рядом с низко расположенным окном, закрытым массивной чугунной решеткой. Его с такой силой вдавили в нее, что грудную клетку раздробило на множество частей.

Московские морги и загсы получили указание выдавать справки о смерти с ложной записью о ее причинах.

От 32-го до 20-го номера по Большой Дмитровке мы шли с шести часов вечера до двенадцати. Молодые люди по крышам пробирались и еще на эту толпу сверху сваливались.

Возле забора генеральной прокуратуры мне показалось, что кто-то на меня дышит сверху. Подняла глаза — это морда лошади. Всадник мне говорит: "Девочка, скорей под машиной пролезай и иди домой". Я говорю: "А как же я дальше?" Он отвечает: "Ты живой не дойдешь здесь".

Я пролезла между машинами и вся мятая и побитая вышла к Столешникову переулку. Там была чистота, пустота и стояли урны. Я села на одну из этих урн. Посидела и обнаружила, что у меня оторван меховой воротник пальто и на одном ботинке надета чужая калоша. Как я могла в нее попасть? Если бы специально хотела — и то не сумела бы.

На следующий день нас, молодых работников завода, попросили выйти с метлами и лопатами на Страстной бульвар. Мы собирали то, что валялось. А валялось — это было просто удивительно! Как будто выбросили пункт вторичного сырья на улицу. Там были шарфы, калоши, ботинок или валенок один, шапки — чего только там не было.

Я понимала, что это историческое событие, мне как-то хотелось его закрепить в памяти. К сожалению, историческое событие видно по телевизору или сверху. А если ты идешь в толпе, то ничего кругом не видишь.

Я не очень помню, в каком месте вошла в эту толпу, а дальше мы пошли по бульвару, который ведет от Пушкинской площади мимо Трубной площади и вверх. Толпа становилась все гуще и гуще, тебя несло в этой толпе, ты не мог ничего сделать. И если бы захотел остановиться, ты бы не мог. Еще не было жертв раздавленных, просто ты не мог выйти уже из этого потока.

Меня несло довольно близко к ограде, а вдоль ограды стояли военные. Это были люди из МГБ, потому что у них были другие шинели: не зеленые, а серо-голубые. И молодой человек, такой высокий, красивый, с породистым удлиненным лицом, как у немецкой овчарки, и в белом шарфе, схватил меня за воротник и за хлястик и выбросил за ограду. Он меня выдернул оттуда, потому что во мне было мало веса.

Повернув с площади Маяковского на улицу Горького, я оказался в толпе совершенно незнакомых людей самого разного возраста. Многие были приезжими. Было солнечно, но очень холодно.

У Музея революции нас встретил первый заслон — конная милиция. Толпа молча напирала. Всхрапывали, вежливо пятясь от людей, лошади. У одной, наконец, нервы не выдержали. Она прянула, потом, заржав, встала на дыбы. Образовалась брешь, в которую хлынула толпа.

Люди бежали, падали, давили друг друга. В нескольких шагах впереди меня споткнулась и, упав, дико завизжала девушка. К счастью, несколько парней успели схватить ее за рукава, полы, и даже, по-моему, за волосы и вынесли из-под ног бегущих сзади. Это было какое-то цунами из людей, топот которых помнится до сих пор.

У Пушкинской площади улица была перегорожена грузовиками. В кузовах на мешках с песком стояли солдаты и сапогами отбивались от пытавшихся взобраться на борта.

Каким-то чудом меня внесло в разбитую витрину магазина женской одежды. Долго потом, проходя мимо, я смотрел на нее с чувством благодарности. Стоя среди манекенов, я услышал странные звуки и не сразу понял — это скрежетала резина схваченных тормозами колес. Под напором толпы грузовики ползли юзом. Раздались вопли прижатых к машинам, кое-кого солдаты начали выдергивать наверх.

А народ со стороны Белорусского вокзала все прибывал и прибывал. Мне стало откровенно страшно: "Что я тут потерял? Чего хочу?" Если я когда-нибудь в жизни совершал благоразумные поступки, то один из них сделал именно тогда — не помню, как выбрался из витрины, потом из толпы и побежал домой, мимо покалеченных, по валявшимся на мостовой галошам, шапкам, очкам.

На следующий день поползли слухи о гораздо более страшной "Ходынке" — на Трубной площади. Но болтать об этом еще долго боялись.

Было, наверное, часов 11 вечера, или немного позже. Мне нужно было на Кировскую, к центру, и я еле-еле перешел бульвар у Сретенских ворот, потому что по бульвару шел сплошной поток людей вниз к Трубной площади.

Такой мрачный, безмолвный совершенно, темный, только слышен стук ботинок, сапог по асфальту. Такое грозное, зловещее шествие. Люди шли упорно, упрямо, зло, я бы даже сказал. Причем, на что они рассчитывали, я не знаю, потому что допуск мог открыться только утром — значит, они предполагали всю ночь там провести?

Милиции никакой не было видно, никаких рупоров. Поток перекрыл Сретенку и шел по бульварам совершенно никем не контролируемый, не организуемый, не сдерживаемый.

В конце концов, это и привело к трагедии на Трубной площади. Она ведь как бы в яме стоит — с одной стороны бульвар спускается, и с другой стороны бульвар спускается. И когда с обеих сторон люди наперлись в огромном количестве, при всей хваленой сталинской организации милиция и войска МВД не сработали.

В день похорон я запомнил гудки, которые звучали, когда гроб занесли в мавзолей, я слышал их дома на Соколе. Гудели фабрики, в какой-то момент гудело все. Это было совершенно жутко.

Моя старшая сестра, которой было 15 лет, пошла на похороны со школой. Она не возвращалась какое-то время, а дома уже стало известно о жертвах. Часа два-три была тревога в доме.

Но те, кто вел детей, поняли, что их надо уводить, потому что или это будет долго, или может вообще кончиться трагически, поэтому она не попала на прощание.

5 марта со словами: "Как жить дальше?" умерла моя тетя, которой было всего 43 года. "Скорая помощь" не приехала — в этот день, видимо, было не до простых смертных.

В нашей семье пойти на эти похороны никому и в голову не пришло. У отца был день рождения 7 марта, в 1953 году ему исполнилось 50 лет. Так он говаривал: "Я к юбилею свой подарок получил!"

А потом мы стали справлять 5 марта как праздник. Не помню, с какого года, но довольно рано и в течение очень многих лет. Звали друзей, накрывали стол, выпивали, ставили портрет Сталина вверх ногами. Главный тост, который произносили: "Чтоб не воскрес!"