"Ненавижу, когда составляют чёрные списки". Джон Малкович об отношении к войне, коллективной ответственности и сексу на работе

До последнего момента было непонятно, придёт он или нет. Отслоение сетчатки не шутка. Но уже на следующий день после операции в рижской больнице Джон Малкович провёл очередную репетицию своего спектакля "Леопольдштадт" в театре "Дайлес", а потом пришёл на открытие выставки имени себя в Национальном художественном музее Латвии.

Долг превыше всего. Если обещал — значит, будет. К тому же это исключительное совпадение, чтобы он репетировал или снимался в том же самом городе, где проходит фотовыставка "Малкович Малкович Малкович...".

Специально он по своим вернисажам не ездит. И вообще это в большей степени проект его друга, фотографа Сандро Миллера. И там он не более чем модель. Имя для PR. Ходячая реклама для привлечения прессы и публики. Вся Рига собралась поглядеть на живого Малковича с заклеенным глазом.

— Из всех героев выставки вы сейчас больше всего похожи на Джона Форда, — попытался пошутить я. (Джон Форд — знаменитый голливудский режиссёр, который носил на глазу чёрную повязку, делавшую его похожим на пирата). — А кого из этих персонажей вы бы сами хотели сыграть в кино или, может, в театре?

Малкович задумался, припоминая всех, кого он изображал на портретах Сандро.

— Трудно сказать. Ни с кем из героев нашей выставки я не был знаком лично... Впрочем, нет! Я немного знал Бетт Дэйвис. Мы провели вместе почти девять часов, когда летели из Лос-Анджелеса в Париж на фестиваль американского кино в Довиле.

— И какие впечатления?

— Много боли, обид, незаживающих ран... Одиночество и внутренняя незащищённость. Болезненная хрупкость при внешней сварливой колючести и всегдашней готовности к отпору. Я за этот рейс столько всего узнал про "золотую эру Голливуда"... Собственно, одна из главных звёзд этой эры сидела через проход от меня, пила виски, беспрерывно курила (тогда ещё можно было курить в бизнес-классе на рейсах Pan American) и кляла свою звездную судьбу почём зря. В общем довольно грустное зрелище...

Спустя годы Малкович изобразит Бетт Дэйвис в облаке сигаретного дыма. С этим её потухшим взглядом и сердитым ртом. Она как будто застыла на перепутье между светом и тьмой, почти ушла в финальную темноту кадра. И только рука с зажатой сигаретой между пальцев — как знак, что у неё ещё осталось время для одной затяжки.

На самом деле Сандро — мастер точных деталей, которые он не просто заимствует у великих мастеров, но заново их перерабатывает, приспосабливая для портретов с Малковичем. Например, он сам мне рассказывал, каких трудов ему и его гримёру стоила нижняя губа на портрете Джона Форда. Он принципиально не хотел использовать фотошоп. А у Малковича никак не получалось её оттопырить как надо. Путём долгих ухищрений они все-таки добились фантастического сходства.

Я, конечно, не смог удержаться от вопроса: а зачем это надо? Все эти героические усилия гримёров, пастижёров, парикмахеров? Все эти танталовы муки и геракловы подвиги ради какого-нибудь одного кадра, где всё должно быть в точности как на оригинале у Ирвинга Пенна, или Анни Лейбовиц, или Ричарда Аведона?

Джон смотрит на меня одним глазом, в котором читается усталое недоумение. Но это же был замысел его друга Сандро. Он так захотел, он всё это придумал. Для них обоих это было что-то вроде игры. Их театр на двоих. Кто-то собирается вечерами и играет в канасту или бридж. Кто-то тащится на гольф-поле вытаптывать газон и лупить клюшкой по невинному мячику. Кто-то просто квасит в пабе. А Сандро и Джон придумали свою игру в частную коллекцию великих фотопортретов ХХ века. Можно считать, что это их совместное хобби, ради которого не жаль было отложить другие, более насущные, дела и заняться чем-то совершенно некоммерческим, демонстративно неприбыльным и даже, на прагматичный американский взгляд, безумным. Время от времени это надо позволять себе делать, чтобы не скурвиться и чувствовать себя живым.

А для Сандро это было особенно важно. Ему как раз диагностировали рак гортани. Предстояли курс лечения и мучительные сеансы химиотерапии. Бесконечный чёрный туннель с просветом где-то вдали. И вот тогда он решил, что сочинит с Джоном свою антологию мировой фотографии, где будут все любимые мифы и легенды. Все, у кого он учился, кем восхищался, кого любил. На самом деле в их проекте "Малкович, Малкович, Малкович..." больше искреннего преклонения перед великими образцами, чем панибратства. Больше ученической старательности, чем язвительной иронии. Хотя есть и то, и другое, и третье. Всё смешано в разных пропорциях с добавлением изрядной дозы весёлого лицедейства и щепотки легкого сарказма. Такой вот коктейль!

При этом сам Малкович предельно серьёзен и когда надевает берет Че Гевары, и когда примеряет свитер и бороду Хемингуэя, и когда стоит голый в ванной, позируя, как Симона де Бовуар на фото Арт Шай в 1950 году, и когда пародирует Альберта Эйнштейна, показывая всем язык. Малкович — прирождённый лицедей. Homo Ludens. Человек играющий. Он как никто умеет жонглировать масками, менять обличья, приспосабливаться к вечно меняющимся декорациям и обстоятельствам.

Мы общаемся с Джоном в читальном зале библиотеки Национального художественного музея Латвии. Благородство, ум, добродушная ирония, улыбка виконта де Вальмона, белый льняной костюм, в котором можно играть дядю Ваню и весь чеховский репертуар. И ещё этот глаз, то и дело загорающийся мефистофельским блеском.

— Признаюсь, я не из тех актеров, которые слишком много рефлексируют по поводу того, что они делают перед кинокамерой. Мне говорят: сыграй Пикассо или ту же Бетт Дэйвис, — ну, я их и играю. На самом деле мне очень редко доводилось изображать персонажей, которые вызывали бы у меня абсолютное восхищение. Более того, мне кажется, это не совсем та эмоция, которая должна присутствовать, когда приступаешь к работе над той или иной ролью. Иногда заочное восхищение может и помешать.

— А в чём, по-вашему, назначение искусства? Может ли оно стать для кого-то спасением?

— Мне скоро семьдесят. И фактически всю свою жизнь я занимаюсь тем, что мне нравится. Причём в очень разных сферах: это и режиссура, и актерство, и сочинение музыкальных произведений, и дизайн тканей, и моделирование одежды. Разумеется, я далек от мысли считать, что это может кого-то осчастливить. Тем не менее эти занятия наполняют мою жизнь смыслом. Конечно, это огромная привилегия — делать исключительно то, что приносит тебе самому удовольствие. Мы сейчас не обсуждаем результаты моих трудов. На самом деле это не так уж и важно! Важно то, что в тёмные времена моя разнообразная деятельность способна доставить радость не только мне, но, надеюсь, и моим зрителям. Будем считать, это нечто вроде бонуса, некоего приятного дополнения к физическому здоровью, душевному покою и благополучию. Без них никакое искусство не поможет.

— Знаю, что в 2017 году вы снимались у Анны Меликян в фильме "Про любовь. Только для взрослых" в России. Какие у вас остались впечатления от съёмок и согласились бы вы сегодня сниматься в российской кинокартине?

— Ну, сейчас я вообще не могу нигде сниматься! Потому что идет забастовка голливудских артистов. Нам запрещены съёмки где бы то ни было. Но я ненавижу, когда шельмуют актеров, когда составляют чёрные списки. И конечно, меня очень огорчает ситуация, в которой оказались актёры из бывшего Советского Союза. Фактически в течение 80 лет они были исключены из мирового кинопроцесса, заперты за железным занавесом. И сейчас мы опять вернулись к этой ситуации. Я с большим удовольствием вспоминаю наши съемки и свою работу с Анной Меликян. И не теряю надежды возобновить наши творческие контакты. Другое дело, что они невозможны, пока происходит война в Украине. И прежде всего я хочу, чтобы эта война поскорее закончилась.

— Сейчас ведётся немало дискуссий на тему отмены русской культуры как культуры имперской. Изменилось ли ваше отношение к России после 24 февраля 2022 года?

— У Боба Дилана есть стихи: "Я учился ненавидеть русских всю жизнь, если придёт еще одна война, мы должны сражаться с ними, ненавидеть их, бояться, убегать и прятаться". Кажется, что сегодня всё снова повторяется, как во времена моего детства, совпавшего с эпохой холодной войны. Мое ощущение от нынешней войны лучше всего сформулировал американский классик Уильям Фолкнер в своём романе "Шум и ярость": "Ибо победить не дано человеку... Даже и сразиться не дано. Дано лишь осознать на поле брани безрассудство своё и отчаяние; победа же — иллюзия философов и дураков".

Я понимаю и осознаю все сложности, которые сопровождали распад Советского Союза, всю степень недоверия и враждебности, которые существуют между бывшими советскими республиками, все травмы и обиды прошлого, которые не отпускают и дают о себе знать в сознании граждан Литвы, Латвии, Эстонии... Но американцы склонны забывать, что очень часто они сами вызывают у народов других стран очень похожие чувства. Это вообще особенность американской ментальности — вычёркивать из памяти всякие негативные воспоминания. Но другие-то не забывают!

— Интересно, как вы сами относитесь к концепции "коллективной ответственности"? Ведь именно она положена Томом Стоппардом в основу его пьесы "Леопольдштадт", которую вы сейчас репетируете в театре "Дайлес". Испытываете ли вы собственную ответственность за политику американского правительства?

— Конечно! И за поддержку политики, которая может оказаться совершенно идиотской. Особенно если вы принимаете участие в выборах. Другое дело, что мы не всегда располагаем правдивой информацией о том, кто и как нами руководит. СМИ очень тщательно фильтруют все возможные источники. Всё под контролем. Так было и в Советском Союзе. "Правда", "Известия", все эти пропагандистские издания не оставляли для обычного человека ни малейшего выбора — надо только так и никак иначе. На самом деле в США всё обстоит похоже. Пандемия и всё, что с ней связано, стали очевидной иллюстрацией тотальной лжи под видом научных исследований и разработок. Для меня очевидно, что это чистое надувательство и позор. Самый большой позор, который я имел несчастье наблюдать за всю свою жизнь, а может быть, и вообще в истории человечества со времён Галилея, когда ему пришлось признать, что земля плоская, и публично покаяться. Но люди верят лжи и легко покупаются на все обещания.

Я думаю, что так было и во времена Третьего Рейха. Немцы верили тому, что им внушали каждый день про арийскую нацию, про еврейский заговор, про освобождение исконных немецких земель и так далее. Задурить голову людям, как мы много раз убеждались, не так уж и сложно. Мы видели, как это происходило во время пандемии. Вам говорят: надо срочно ввести эту вакцину! Почему эту? А что в этой вакцине? Как она действует? О, это станет известно через семь лет. Но она точно сейчас всех спасет, вылечит, остановит эпидемию... Но ведь это не так. А если не так, тогда заткнитесь и идите себе своей дорогой. Но они не собираются затыкаться и не собираются никуда уходить, а всё повторяют и повторяют свою заученную ложь про то, что вы должны чувствовать, думать, как вы должны себя вести... И люди им верят. Вот что ужасно!

— А как вам кажется, история вообще способна чему-то научить человечество?

— На эту тему приведу один пример. Впервые я приехал в Россию в 2003 году. США как раз вводили свои войска в Афганистан. В Москве мне хотелось посетить ВДНХ и музей КГБ на Лубянке. Устроителям моего визита удалось организовать обе экскурсии. Знаменитая сталинская выставка тогда буквально лежала в руинах. Говорят, что сейчас там навели порядок, всё блестит и сверкает. Но когда я был, там царила полная разруха. Пустили меня и в музей КГБ. По сути, весь музей — одна комната, в центре которой стоял огромный стол, заваленный грудой каких-то папок. Их было так много, что я не удержался спросить: а что в них? И мне объяснили, что это дела сотрудников КГБ, убитых в Афганистане. Вы что думаете, американские генералы не знали о тех потерях, которые понесли русские во время афганской войны? Конечно, знали! Не могли не знать. И тем не менее они все равно послали солдат на убой. И в общем, как мы убедились спустя много лет, с тем же плачевным результатом! Войска пришлось выводить. Не вижу в данном случае особой разницы между американскими и российскими политиками. И те, и другие способны учиться истории только на шкуре собственных граждан.

— Правда ли, что начиная с 1970-х годов вы никогда не голосовали ни за одного президента США?

— Я никогда этого не скрывал. Мне никто не нужен. Я прекрасно могу обойтись и без президента, и без помощи премьер-министра, и без благословения пастора. Допускаю, что кому-то надо, чтобы ими управляли, контролировали, чтобы было кому исповедоваться. Мне не надо. Спасибо! Вам нравится Обама — пожалуйста, идите и голосуйте! Вы любите Саддама — вперёд! Я обойдусь. Вот вы спросили, кто у меня вызывает восхищение из политиков. Был только один такой человек — это Вацлав Гавел, президент Чехии. Но всё-таки он был не политик, а прежде всего поэт, драматург.

— Как вы относитесь к таким общественным движениям, как Black Lives Matter и Me Too? И что думаете о людях, которые принимают в общественной жизни активное участие?

— Флаг им в руки. Каждый должен делать то, что считает необходимым. Для себя я тут не вижу особой пользы. Движения, которые вы назвали, очень разные по своим программам и целям. Black Lives Matter было спровоцировано отвратительным отношением белых полицейских к чернокожему населению США. К тому времени, когда это движение выплеснулось на улицы и стало набирать силу, множество людей уже было убито и замучено без суда и следствия. Счёт шел на десятки. Так что это естественная и понятная реакция потенциальных жертв на бесконечные притеснения и унижения, которым надо было когда-нибудь положить конец.

Me Too — совсем другая история, хотя в её основе тоже преодоление страха жертвы. Понятно, что, когда люди работают вместе, между ними возникают разные связи — дружеские, любовные, сексуальные. Допускаю, что иной раз может вспыхнуть даже очень глубокое и сильное чувство. Но взгляните на эти отношения с другой колокольни: как правило, это отношения работодателя и наёмного работника. Ваша способность исполнять ту или иную работу не должна находиться в прямой зависимости от того, испытывает ли начальник к вам симпатию или сексуальное влечение.

Допускаю, что секс может возникнуть между людьми, увлечёнными одним делом. Но он никак не может быть непременным условием контракта или трудовых отношений. Лично меня всегда интересует работа. У меня нет потребности рассказывать о чувствах, которые я в данным момент испытываю, или о концепции, которую я придумал. Вот вы сейчас меня спрашиваете, и я готов поделиться некоторыми своими соображениями. Но вообще это не очень-то в моих правилах. Если и говорить, то о том, что получилось или не получилось. А не о твоих намерениях или сопутствующих обстоятельствах.

— Тогда давайте спрошу про вашу последнюю по времени большую актерскую работу — роль Сенеки в фильме режиссера Роберта Швентке "Сенека. О сотворении землетрясений". Какое из изречений великого философа вам ближе всего?

— Не могу сказать, что Сенека прямо мой герой. Сенека — это Сенека. Довольно, надо признать, циничное существо. Во всяком случае, таким он получился в сценарии Мэттью Уайлдера. Мне больше всего понравился финал, когда Сенека вынужден покончить с собой, что для него — человека, обожавшего жизнь и цеплявшегося за нее, — было особенно мучительно. Его последние слова у нас в фильме: "Мама, мне больно". Мы рождаемся, испытывая боль, мы живём, терпя боль, и мы умираем в муках и страданиях. Вот и вся мудрость, которую постиг великий Сенека. Может быть, люди, которым не так повезло в жизни, как мне, испытывают эту боль гораздо острее. И тем не менее боль — это часть нашей жизни. Сожаления, скорбь, смерть — очень важные составляющие нашей жизни. Их нельзя исключить, их невозможно игнорировать. Их надо принять как некие чёрные тени, которые время от времени погружают нашу жизнь во тьму, напоминая о том, что существует ещё и свет.