Не быть зверем. Режиссер Галина Полищук о жизни после смерти театра, спасении в России и "квоте" в Латвии  (67)

Биография Галины Полищук — полное отсутствие границ и табу. Первая профессия — стюардесса. Вторая — учительница русского языка и литературы в школе. Затем — курс режиссуры в российском ГИТИС под руководством театрального революционера Бориса Юхананова. Снова Латвия: постановки в главных театрах Латвии — Новом рижском, Национальном, Лиепайском, Рижском русском. Среди них — попавший на обложку American Theatre "Трамвай желание", "Ромео и Джульетта" в аквариуме с тремя тоннами воды, свежее прочтение классиков Райниса, Островского, Арбузова… Международные фестивали, восторженная критика, признание.

После окончания театрального проекта "Святая кровь" в Осло, где скандинавский эпос о святом Улофе режиссер перенесла в научную лабораторию, началась новая страница ее биографии — свой театр "Обсерватория", в подвальчике на 70 мест. Билеты раскупались на полгода вперед. Спектакли — на латышском, а потом — и на русском. В труппе — русские и латыши… С уходом министра культуры Хелены Демаковой все двери перед режиссером плотно закрылись. В попытке спасти театр Галина пошла в политику, но промахнулась.

Следующая станция — Россия. Там режиссер сегодня нарасхват. Параллельно работе в театрах — успешные фестивальные проекты с любимым Андрисом Булисом, оставшимся верным со времен "Обсерватории".

- Тут все непросто. Моя продюсер Лига Пауниня не говорит на русском вообще, а ее маме, евродепутату Инесе Вайдере, запрещен въезд в Россию. Мой сценограф — безумно талантливая девочка Даце Пудане. В общении с ними я поняла, что они на полном серьезе считают: все русские приехали в Латвию в советское время, оккупанты, то есть. Стоп, сказала тогда я, у нас дома лежит купчая за тысяча семсот какой-то год, в которой русским языком написано о приобретении земель в районе Екабпилса моими предками-староверами — Степановыми. До этого они тоже жили в Латвии, но без своих земель. То есть они ниоткуда не приезжали, а значит, нет у меня нет другой Родины. Хутор рядом был продан староверам Ершовым. Их потомки поженились — это были мои бабушка и дедушка.

Но в школах в курсе истории Латвии сегодня рассказывают лишь о русских оккупантах после второй мировой, а то, что их тут много жило уже при Петре I, замалчивается… Детство мое прошло на Маскачке, ходила в русскую школу, семейным языком был русский, ведь мой папа приехал сюда в 60-х с Украины. Он был влюблен в самолеты — окончил авиационный, работал авиаинженером на "Спилве", преподавал, у него были изобретательские рацпредложения…

Кто же я тогда? Где моя Родина? Латвия, где могилы моих родных и все мои родственники? Украина, где я была всего раз в жизни, когда мне было пять лет, но, когда я приезжаю туда на фестивали и даю интервью телевидению, они говорят "ты же наша, фамилия у тебя наша!". Может ли быть моей родиной Россия, куда я первый раз попала, поступив в ГИТИС, лишь потому, что я русскоязычная?! Конечно, я ощущаю своей родиной Латвию — здесь все родное… Очень больно, когда кто-то считает тебя здесь чужой.

Меня все эти проблемы неприятия одной нации другой беспокоят в глобальном масштабе. Как писал Ницше: первое, на чем можно столкнуть людей с моралью рабов, это национализм. Рабы охотно пойдут воевать против людей другой национальности. Это примитивизм. Политики по сей день пользуются этим для манипуляции людьми, как когда-то Гитлер с Муссолини.

Как только ты вступаешь в личные отношения, с желанием познать другого, оказывается, что непреодолимых заборов нет — по-человечески мы можем понять друг друга. Да, у нас разный менталитет, свои особенности и привычки, разная мелодика речи, но это же и прекрасно… Об этом говорится во многих моих спектаклях — в "Городке" Уайлдера, который я поставила в Лиепае, в "Обрезании" (Таллинн) и в "Квоте на жизнь", которую скоро увидят рижане.

- После школы вы пошли в стюардессы — это, чтобы одним махом избавиться от всех границ и заборов?

- Вообще-то, я в школе я всегда была главной по культмассовому сектору, но в театральный идти побоялась. Папа предложил продолжить семейную традицию, попробовать стюардессой — тогда это считалось престижным. Я прошла конкурс 400 человек на место. Профессия мне очень нравилась. Летала я пять лет, пока не заработала суровую болезнь почек и вторую группу инвалидности. От такой и умирают, но я выжила, благодаря прекрасному латышскому доктору Марису Плявиньшу.

Поступила на русский филфак, чтобы хоть немного быть ближе к театру. Потом преподавала в школе. Попала сразу в 11-й класс. Мне — 23, им — 17, это было прекрасное время! Одна из учениц-старшеклассниц подбила меня ехать вместе поступать. В итоге она передумала, а я нет — так я оказалась в ГИТИС на курсе Бориса Юхананова, ученика школы Анатолия Васильева.

- Почему ставить дипломный спектакль вы пошли не в русский театр, а в Новый рижский, да еще и на латышском языке?

- Это сейчас Юхананов — гуру, диктующий театральную моду всей продвинутой Москве, а его "Электротеатр" — одиозное место немыслимых театральных форм и направлений, мекка театральной тусовки и критики, а раньше его фамилия в "приличных театрах" звучала сродни ругательству, он числился жутким андерграундом. Лет до 50 его за режиссера-то не считали, а я только в такой театр и верила. Херманис же сразу сказал: Юхананов — знаю, круто, ставь! И я поставила "Он, она и Франц" по Набокову.

Кстати, на тот момент латышский я знала плохо, больше на уровне понимания — осваивала уже в процессе общения и работы. У меня был русский экземпляр текста, но когда актеры говорили по-латышски хором, было трудно что-то понять.Но все были одержимы желанием помочь мне: легендарный Гундарс Аболиньш на свои деньги докупал декорации и реквизит, репетировали днем и ночью, переживали за меня… Я до сих пор очень благодарна и Алвису, и всем актерам за прекрасный дебют.

- Сегодня русские режиссеры в латышских театрах — не редкость. В прошлом году Кириллу Серебренникову доверили постановку к столетию Райниса в Национальном. Вы же были одной из первых, кого пригласили работать в цитадели латышской культуры…

- Меня туда позвал главный режиссер Национального театра Эдмундс Фрейбергс, который как-то зашел на репетицию "Ромео и Джульеты" с четверокурсниками Академии культуры. Ему понравился мой метод работы с актерами.

Не скрою, поначалу я ощущала недоверие к себе, ведь взялась ставить Райниса — "Вей, ветерок!": ну что эта русская может смыслить в латышской классике?! А мне хотелось отойти от стереотипов такой большой народной классики. Со сценографом Моникой Пормале мы нашли необычную форму — этнографический музей, куда заходила молодежь, а в конце звучала информация о закрытии. Критики назвали эту работу "гербарий чувств". Кстати, "Вей, ветерок" тепло принимался в Москве на "Золотой маске", в рецензиях льстили мне сравнениями с Някрошюсом и Колядой.

- Вы были невероятно востребованной и обласканной критикой. Все беды начались с того, что захотели вы быть "вольною царицей" — создать свой театр "Обсерватория".

- Почему сразу беды?! Первые пять лет работы "Обсерватории" были невероятно успешны: билеты выкупались на полгода вперед, мы играли по 32 спектакля в месяц. О нас хорошо отзывались международные критики, наш "Трамвай желание" даже попал на обложку журнала American Theater, как лучшая постановка по Теннесси Уильямсу…

Свой театр мне был просто необходим. Спектакль — это целый мир, рожденный в твоей голове, который трудно вписать в чужие стены с чужими актерами. Первую попытку порвать с репертуарным театром я предприняла после успеха "Вей, ветерок" на фестивале "Новая Европа", о чем объявила журналистам в аэропорту. Но новый директор Национального театра Оярс Рубенис уговорил вернуться.

Рубенис и вправду многое сделал для меня. От него исходило глубинное понимание того, о чем я говорю. Мои спектакли участвовали в латвийских смотрах, фестивалях, получали международное признание… Но я понимала, что мне не дадут работать только с теми актерами, с которыми выработался свой язык и свое понимание театра, с которыми хотелось идти дальше. Там было много подводных камней, и даже не со стороны дирекции и актеров…

В общем, я окончательно убедилась, что в репертуарном театре работать не могу — васильевская школа, совсем другой язык, манеры и философия не вмещаются в обычный театр. Если все время идешь на компромисс, то недоволен до конца ни процессом, ни результатом. Конечно, владение профессией дает возможность сделать добротный спектакль, но вряд ли это будет художественным высказыванием, новой формой, тем, что взволнует международную критику. Ну неинтересен миру режиссер, который сделал себе художественное обрезание! В итоге мы с моими актерами ушли в никуда. Ездили по фестивалям, жили на то, что там платили, пока у нас не появился свой театр…

Я очень благодарна бывшему министру культуры Хелене Демаковой, которую считаю в хорошем смысле латвийской Екатериной Фурцевой. Хелена посещала все премьеры и вернисажи, интересовалась всеми тенденциями и поддерживала все, что считала достойным. Ее усилиями раскручено множество современных художников и артистов. В какой-то момент Хелена включила нас в бюджет: мы смогли оплачивать все счета, платить актерам и техническим работникам (всего 30 человек), покрывать аренду помещения — только с продажи билетов на 70 мест это нереально. Половину зарабатывали сами, половина дотировалась, но потом мы ту же половину возвращали государству в виде налогов. Так что закрытие театра, по большому счету, никому прибыли не принесло и было большой глупостью.

- Почему же до этого дошло?

- Увы, сделать все официальные бумаги на статус нашего театра Хелена не успела — она ушла с должности по болезни. Новый министр Интс Далдерис вызвал меня накануне отъезда в Москву, куда я была приглашена ставить в театре Калягина Et Cetera. В кабинете министра находились директора Национального театра и "Дайлес", которым он предложил взять меня под свою крышу. Те были не прочь, но просили в таком случае увеличить финансирование. Так они ни до чего не договорились, но Интс сказал: езжайте, Галина, не волнуйтесь — такой театр никогда не закроют. Когда я вернулась от Калягина, оказалось, что деньги на зарплаты актеров на наш счет не поступили. Мы стали бороться за свое существование, привлекая прессу и друзей, но все безрезультатно.

- И тогда вы решили сделать ход конем — пойти в политику?

- Демакова и Паулс, которые любили бывать у нас в театре, были из Народной партии. Даже не помню, кто мне предложили идти в эту партию (на тот момент Далдерис уже перебежал от них в "Единство") умеренных стариков, где было много известных представителей интеллигенции. Мне нравилось, что они делают ставку на экономику и совершенно чужды национализму. Потом они объединились с партией Шлесерса, и стали искать варианты, как помочь моему театру.

В Рижской думе сказали: деньгами помочь не можем — можем помещением. С формулировкой "там все равно ничего не происходит", нам предложили зал Дома конгрессов. Тут я и мои актеры впервые столкнулись с понятием черного предвыборного пиара. Все наши слова перекручивались и перемонтировались так, что волосы дыбом вставали. В какой-то момент мы приняли решение, что говорить будем только в прямом эфире. Мы стали терять зрителя. Партия обещала взять на себя часть расходов, оплачивать коммунальные, но после выборов все обещания забылись. Было ощущение, что нами воспользовались и выбросили.

Помню, я ставила в театре "Балтийский дом" в Петербурге свой спектакль "Возвращение в любовь" с Евтушенко и Паулсом, на пресс-конференции по этому случаю, питерские журналисты начали спрашивать: Галина, неужели это правда, что такой театр закрывают? Почему в Латвии опять закрывают театр, удивительная у вас страна! При этом они выразительно смотрели на Паулса (намекая на историю с закрытием ТЮЗа). Но Паулс как раз "Обсерваторию" очень защищал, деньги для нас собирал в прямом эфире. Помню, как он шутил: заставили старика по миру с протянутой рукой ходить.

Когда я вернулась в Ригу, выяснилось, что нас выставили на улицу из-за долга по коммунальным платежам в 5000 латов, который они же сами и предлагали нам не платить, утверждая, что топить все равно надо, а зал после саммита стоит невостребованный. Даже не позволили зайти, чтобы забрать костюмы и декорации, совершенно забыв, что мы провели там ремонт, организовали все — гримерки, сцену, туалеты, причем за деньги нашего спонсора.

- А вы пошли в политику только во имя спасения театра или что-то хотели сделать на пользу всей Латвии?

- То и другое. Были какие-то романтические представления, что на культурной основе можно соединить разрозненное общество. Я именно поэтому стала потихоньку переводить наши спектакли на русский и играть на обе публики… Мне всегда казалось, что наше местечковое деление — оно совершенно неправильно. В стране остался миллион с хвостиком жителей, а она все городится заборами. Здесь невозможно ничего обсуждать объективно — у всех своя информация из своего источника, других они как будто не замечают. И те, и другие…

Свою дочку я отдала в латышскую школу, сейчас она учится на медика и спокойно общается с пациентами на обоих языках, в то время, как ребята, знающие только один язык, очень страдают. Как это переделать — не знаю. Когда я в России рассказываю, насколько параллельно у нас живут два мира, мне не верят. Но я понимаю, почему так происходит — это выгодно политикам. Если народ не будет сосредоточен на теме врага и взаимной борьбы, он вспомнит про экономическую ситуацию.

- Два года вообще не могла ничего делать. Жила на последние сбережения от московских постановок. Постепенно стали появляться какие-то предложения, я начала доставать визитки тех, кому раньше отказывала из-за нехватки времени. Сделала две работы в Эстонии, куда меня давно звали. А дальше, как написали в одном издании, Россия меня спасла. Два спектакля поставила в Омске. Очень понравилось сотрудничество с театром города Каменск — Уральский (под Екатеринбургом) "Драма Номер Три", который так похож по духу на нашу "Обсерваторию". Их главный режиссер когда-то давно и совершенно безнадежно впихнула мне свою визитку на "Золотой маске". И вот я ее нашла. Каменск — как три наших Лиепаи. Билеты в театр там раскупаются за два дня. Параллельно мы сделали фестивальный спектакль Facebook.Postscriptum с Андрисом Булисом…

- Несмотря на все драмы, Андрис так и остался верен вам.

- Он всегда был очень моим актером, который просто на генном уровне чувствовал мои идеи, тут же на них отзывался, сублимировал и выдавал свои. Эта актерско-режиссерская близость, наверное, ближе секса. Вот вам и ответ на вопрос, почему так сложно работать в репертуарном театре — с одним, другим, третьим. Чтоб сделать спектакль больше, чем просто спектакль, ты должен открыться и тебе должны открыться, только проникнув внутрь друг друга можно создать искусство. Таких актрис, как Резия Калныня и Дита Луриня, я чувствовала до кончиков пальцев…

Как отметили русские критики, сидевшие на нашей с Андрисом репетиции в Москве: вы настолько понимаете друг друга, что общаетесь, как дельфины, ультраволнами. Он так и не закрепился ни в одном латвийском театре, потому что хочет сохранить независимость и иметь возможность сниматься как в русском кино, так и в других странах. Я так думаю. Он актер такого уровня, что у него все должно получиться.

Когда во мне поселилась идея спектакля Facebook, я знала, что это будет с Андрисом. Мне было все равно, где и как я буду это показывать. Как говорил мой однокурсник Женя Гришковец (мы проучились вместе два года, а потом у них с Юханановым не сложилось), свои первые спектакли он сыграл "между буфетом и туалетом".

Первые Facebook.Life мы прокатывали на публику в загадочном театре "64 кресла", который чуть не на своей квартире устроил продюсер Юрис Миллерс. Но этот спектакль не предназначался только для Латвии. В итоге Facebook взял под свое крыло российский международный фестиваль "Радуга" — с ним мы и ездили потом по всей России…

- В том числе и в Крым, что вызвало немало кривотолков в Латвии.

- Мы ни о чем таком даже не думали. Я не хочу обращать внимание на все эти политические истории — это абсурд. Разве возможно что-либо подобное где-то во Франции: мол, давайте не будем играть наш спектакль в этом регионе, потому что тут все голосуют за Марин Ле Пен. "Радуга" возит свои спектакли в разные города и страны — и в Россию, и в Прибалтику, и во Францию… Было бы странно отказывать публике по политическим мотивам.

Кстати, эту постановку видел и бывший директор Авиньонского фестиваля — он на русском ничего не понимал, но к концу спектакля сидел в слезах, и сказал, что в настоящем театре без языка все понятно. Он совершенно точно изложил увиденную историю и позвал нас в гости к себе на фестиваль. Это было прекрасно: жара, вино и старый Авиньон.

- Как вам русский зритель?

- Он совсем другой, чем латышский — моментально обрушивается на тебя со своими душевными переживаниями, начинает плакать, хохотать, помогать… В России к нам там всегда повышенное внимание прессы, они и Андриса очень любят, там интервью — на НТВ, ТВ-Россия и Life News, у служебного входа девушки чуть ли не дерутся за автограф и селфи с Андрисом. В Риге такого не бывает.

- Вам не мешают все эти санкции, в результате которых, по опросам, четверть россиян считают Латвию недружественной страной?

- Ничуть. Если честно, то простые россияне в повседневной жизни о Латвии даже не вспоминают — ну, есть и есть. Скорей уж они одержимы отношениями с Америкой или Германией. Помню, когда наша Даце уезжала, директор театра шутила: ты передай там всем, что мы вас любим и никакие мы не агрессоры.

У театральных деятелей вообще нет никаких предубеждений — их интересует лишь то, чтобы мой спектакль попал на российский или международный фестиваль. Эту планку им надо держать. В России очень большие конкурсы даже на федеральные фестивали. Из 600 спектаклей выбирают в программу 16. На фестивале я представляю тот театр, в котором делала постановку. Если это российский театр — значит, Россию.

- В России я сделала другой спектакль на актуальную тему — про гастарбайтеров и узбеков по пьесе политического автора Дарио Фо. А здесь все же европейская тема — конфликтная, поделившая общество на за и против. К тому же, как мне казалось, России не особо близка наша история с беженцами. Каких только национальностей в Росии не живет. Правда, в итоге фестиваль "Радуга" уже взял эту постановку себе. Я их даже отговаривала: это не ваше, зритель может не понять! Они возражали, что тема общеевропейская, и в России есть беженцы, которых россиянам трудно принять — узбеки, киргизы и т.д.

Когда мы искали возможность сделать эту постановку, Юрмала объявила конкурс культурных проектов. Мы подали заявку, получили деньги и сделали спектакль. По договору с Культурным центром Юрмалы, отыграли его там пять раз. Сейчас перед фестивалем было важно его восстановить и заодно показать рижской публике. Я благодарна Джилсу (глава театра "Дайлес" Дж.Дж. Джиллинджер), который согласился нам помочь.

- Почему вы решили ставить на тему беженцев?

- Потому что меня эта тема тревожит, а ответов найти не могу. Спектакль начинается с выдержки из Европейской конвенции, созданной после второй мировой, после Холокоста и колоссального уничтожения людей — там написано, что каждая страна должна помочь бегущим из других стран людям в трех случаях — если их преследуют по национальному признаку, вероисповеданию или сексуальной ориентации… Ее подписали 47 стран, в том числе и Латвия.

Я прочла кучу литературы про мусульманство и его разные течения, узнала много про догмы, жертвоприношения и прочее. Признаюсь, я очень боюсь мусульман с их чуждыми нам установками и трактовками. С другой стороны, когда смотришь кадры с гибнущими людьми и читаешь гениальный текст конвенции, наполняешься гуманизмом и любовью к ближнему. И тогда тебе надо решать, кто перед тобой — люди или мусульмане?

- Форма у вашего спектакля, как всегда, необычная.

- Для меня это очень важно: найду форму — будет спектакль. Да, эта форма сложна для восприятия. Всю первую часть на сцене постеры людей с видео — актер с ними коммуницирует. Идея родилась, когда я посмотрела яростные теледебаты между канцлером Германии Ангелой Меркель и Виктором Орбаном, премьер-министром Венгерии, которая очень пострадала от нашествия беженцев. Президент Венгрии напоминает Меркель, что Европа — это Эллада, а не Карфаген, что ее нужно спасать так, как делали наши предки, уничтожая Карфаген. Этот исторический лейтмотив, противоречит Европейской конвенции, которая дает право беженцам на перемещение, и провоцирует размышления на тему, кто же в конце концов победит, какая страна или цивилизация прекратят свое существование, превратившись в горы мусора — как когда-то засыпанный солью Карфаген.

Горы мусора — именно так сегодня выглядят прибрежные европейские страны. Что победит в нас: инстинкт самосохранения или гуманизм, не позволяющей считать людей мусором?

Действие пьесы происходит либо на международном английском, либо на несуществующем языке, напоминающем по звучанию арабский. Я сознательно использовала такой художественный ход, чтобы не проводить аналогию с определенной страной. Хотелось создать ощущение, что такое может быть везде, всегда и со всеми. Параллельно идет синхронное озвучание, как в кино, которую профессионально делает актриса Зане Алане — именно она дублирует фильмы для латвийского ТВ.

- После "Квоты" вы где себя видите?

- Пока не хочу загадывать. Есть интересные предложения в России. Возможно, долгоиграющие.

- Вряд ли Россия сегодня самая стабильная страна, да и с деньгами там сейчас не очень…

- Я не говорю, что уезжаю в Россию насовсем, но мне надо работать там, где есть в этом необходимость — это может быть и Россия (там с языком легче), нравится мне и эстонский театр, и Германия прекрасна. В России на театр и культуру деньги есть. Все, конечно, зависит от города. В том же Екатеринбурге продукты и рестораны куда дороже рижских. И недостатка в клиентах нет. Кстати, это очень европейский город — по магазинам, оформлению — разве что к их быту пришлось привыкать.

Что меня действительно волнует в России — это растущая цензура. Особенно в больших городах. Как написала известный театральный критик Алена Карась: сегодня все гениальное у нас происходит в провинции. Там критики вынуждены ездить за смелыми спектаклями по тысяче километров.

- Вы про то, о чем так эмоционально говорил Константин Райкин на съезде театральных деятелей?

- Он совершенно прав. В Москве и Питере я не могу поставить спектакль в полной мере, как хочу. Тот же Калягин, который дружен с правительством, буквально визжал по поводу одной сцены в моем спектакле "Олеся": в моем театре этой сцены не будет! Цензура. В результате ни в Москве, ни в Питере я ни разу не выпустила спектакль такой, как хотела.

- У вас там актрисы топлес?

- Если бы! Это ему все равно. Там речь шла о съедении человека, а это уже политический подтекст. Актеры меня отстаивали. Я сказала, что без этой сцены спектакля не будет — я уеду тут же. И сцена была, но я на всю жизнь поссорилась с Калягиным. Притом что рецензии были очень хорошие. Та же критик Алена Карась сопоставила происходящие в России бунты с тем, что она увидела на сцене. Калягин даже не стал предлагать мой спектакль на "Золотую маску", там театр сам решает выдвигать на Маску или нет. Зато спектакли, которые я поставила в других городах, имеют наибольший резонанс, в том числе и на "Маске". Так что лучше работать в провинции… Больше свободы и возможностей.

- Может, тогда уж вам лучше в Европе работать?

- Есть свои и за и против. Мне очень сложно с языками. Хотя должна была ставить в Германии, уже собиралась все лето учить немецкий, но пока не договорились, не сошлись на пьесе. Предложенная мною пьеса им не подошла, буду искать другой материал. Зато там прекрасно прошел наш спектакль Facebook — немцы кричали Андрису: "Динамо Рига!" Боюсь разочароваться в Германии, но пока в нее романтически влюблена. Культура, вежливость, боязнь любых признаков национализма. Это какой-то новый уровень развития человека — высшее проявление гуманизма и неместечковости. В личном общении образ врага из старого советского кино моментально исчезает.

Помню, после спектакля в Штутгарте мы разговаривали с руководством театра. Стали обсуждать беженцев. Немецкий завлит очень переживал за то, что все это может вызвать обратную реакцию в обществе в виде возрождения национализма… И тут моя продюсер говорит: как, национализм — это же очень хорошо! Я не стала ей рассказывать о различиях фашизма и национализма в теориях двух великих диктаторов мира, посоветовала, лучше эту тему не продолжать, дабы не показать наше невежество.

Все же очень хочется, чтобы мы не возвращались к уровню варваров, а с честью и гуманно справились с сегодняшней — да, тяжелой ситуацией. Политическим образом нам трудно на что-то повлиять — это игры Путина и Трампа. Но каждый в силах решить для себя сам: способен ли я кому-то помочь и не быть зверем, или не способен. Мой спектакль — повод задуматься о чувстве национализма и умении принять другого. Когда в "Квоте на жизнь" прекрасная молодая актриса Лаума Балоде говорит о терактах и звучит марсельеза, которую поют сами люди на площади после теракта "нас не сломать!", лично у меня комок в горле.

- В Латвии вы уже себя не видите?

- Думаю, тут меня уже никуда не пригласят. Есть один замечательный и смелый лиепайский директор Герберт Лаукштейн, но он уже, наверное, пожалел. Да и сама я не хочу никому приносить проблем. Увы, я пессимистично смотрю на судьбу своей родины. Особенно грустно, что уезжает молодежь. Друг моей дочери так и сказал: я не затем лучше всех учился в школе, потом шесть лет в университете, еще шесть — в резидентуре, чтобы получать, как кассир в Maxima. Многие ребята из их курса сразу постарались перейти в английские группы.

И что останется в Латвии: пенсионеры, которым будут присылать деньги их дети и внуки? Мне непонятно будущее нашей страны, и я не вижу политиков, которые нарисуют сколь-нибудь вменяемую схему спасения Латвии, в которую можно поверить. Очень жаль.